Эта «штучка», о которой писал Сати, не что иное, как балет «Парад», показанный на сцене немного позднее, в разгар битвы под Верденом![195]

…Одним зловещим зимним вечером 1941-го или 1942 года, дрожа от холода у камина, думая о том, какой была та, другая война, о том, что называли «тыловой моралью», я случайно, роясь в старых бумагах, нашла еще одно письмо Сати… 1916 года… Три раза перечитала эту дату… Трудно было поверить, что как раз в самый разгар сражений мы могли совершенно отбросить тревоги и заниматься созданием спектакля, который вошел в историю. Так как, если вдуматься, «Парад» был первой настоящей встречей Пикассо с широкой публикой![196]

«Дорогая Дама, — писал наш друг из Аркёйя, — я приеду во вторник, не так ли? Если да, ни слова другим о том, что я для Вас приготовил. Моя идея о «штучке» настолько созрела, что я могу Вам сыграть ее до конца (там немного недостает в середине, но я рассчитываю, что Вы никому не скажете об этом). И мне хочется, чтобы она Вам понравилась. Многие недоброжелатели говорят, что я предал «Басни»[197]. Но я не предатель. Думаю, что Дягилев не из тех, кто отказывается от своего слова. Это так?

Добрый Лафонтен[198] подождет. Мы только будем более современны и хладнокровно отложим подражание. Плевать на него! Наш добрый баснописец побагровеет от негодования!

…Но мы сначала одержим победу со «штучкой».

До свидания, милая Дама. Э.С.».

…А «штучка» действительно оказалась победой. Большой занавес Пикассо, по-моему, остался одной из прекраснейших из когда-либо сделанных декораций. Что успехом балет был обязан и Жану Кокто, доставило мне огромное удовольствие. Еще совсем юным, горя желанием работать с Дягилевым, он сделал афишу для «Призрака розы»[199]. «Удиви меня», — сказал ему Дягилев (это значило, что с этого момента он будет воспринимать его всерьез).

Знает бог, как неотразим был Жан в двадцать лет, когда, например, за обязательным ужином после «премьеры» он начинал танцевать на столе в ресторане «Ларю». Но разумеется, этого было недостаточно, чтобы претендовать на сотрудничество с Дягилевым. Жан, чья жизнь — целая серия удач, сумел быстро этого достичь…

«Дорогая Мизиа, — писал он мне, — скажите, пожалуйста, Сержу, что мое присутствие сейчас не так необходимо. Работа налажена, Мясин[200] проникся моими идеями, и, несмотря на то что об этом думает Дяг, мое отсутствие не повредит «Параду».

Вам понравится моя маленькая Шабельская[201], которая танцует маленькую американку, она похожа на собачку Бастера Брауна.

Бакст, огромный светский какаду со скрипкой Энгра на голове[202], монстр еврейского двуличия, ревнует, когда любят других, и способен на все, чтобы помешать им. Много хвастается и не успокаивается никогда. Танцовщики не любят его, что меня удивило, я считал его популярным. Его усы служат им главной темой для насмешек.

Пикассо каждый день восхищает меня. Он образец благородства и трудолюбия.

Посмотрите на футуристов. Они слишком провинциальны и хвастливы. Хотят ехать на пятой скорости, это мешает видеть дорогу и оборачивается неподвижностью; когда им что-нибудь удается, это очень красиво, очень привлекательно, грациозно, очень игрушечно и очень громогласно. Им неведомо, что искусство — религия и что в катакомбах сражаются не для того, чтобы заставить сказать о религии «это мило», «очень забавно» и т. д.

Их «живопись» напоминает Леви Дюрмера или Чарлза Стерна.

Я томлюсь вдали от Вас…»

Одной из первых трагедий, потрясших и перевернувших жизнь «Русского балета», была женитьба Нижинского. Привязанность Сержа к нему не имела границ. С ним он одержал свои первые победы в 1909 году. Он его создал, сформировал, образовал и привел к славе. Нижинский был его творением и обожаемым ребенком.

Я вспоминаю это лето в Венеции… солнечное утро… телефонный звонок Дягилева, который просит сейчас же прийти к нему. Я так и вижу себя в белом батистовом платье с зонтом в руках… он был еще в ночной рубашке и шлепанцах. Оказалось, что я должна была прийти, все бросив: он только что получил партитуру «Волшебной лавки»[203] и хотел, чтобы я немедленно сыграла ему ее на пианино! В энтузиазме выделывая слоновые антраша, он схватил и открыл мой зонт. Я тотчас перестала играть и сказала, что открывать зонт в комнате нельзя, это приносит несчастье. А он был безумно суеверен. Едва я договорила, как постучали в дверь. Телеграмма…

Дягилев стал мертвенно бледен: ему сообщали, что Нижинский женился на венгерке[204] Ромоле Маркуш, которая уже давно добивалась его и отправилась в Южную Америку на том же пароходе, что и Нижинский, решив пойти на все, чтобы завладеть им. Дягилев, болезненно боявшийся морских путешествий, после тысячи колебаний отпустил Нижинского одного. Ромола воспользовалась случаем. И вот произошла катастрофа. Серж, в истерике, готовый крушить все вокруг, плача и вопя, вызвал Серта, Бакста и других.

Когда собрался «военный совет», попытались более спокойно обсудить ужасное событие. В каком настроении Нижинский был в момент отъезда? Казался ли он озабоченным? — Нисколько. Грустным? — Отнюдь нет. — Все это идиотизм, — прервет Бакст. — Самое главное — узнать, купил ли он кальсоны. Если купил, это что-то доказывает, что-то серьезное и преднамеренное.

Купил ли он кальсоны? Никто этого не знал. Угнетенное молчание. Кто-то смутно помнил, что слышал, как он заказывал рубашки. Но что касается кальсон — загадка…

Дягилев снова взорвался: отстанут ли от него с этими кальсонами? Он в отчаянии. Не могут ли вместо того, чтобы молоть чепуху, сделать что-нибудь полезное? Немедленно телеграфировать! Пусть проверят! Пусть действуют! Пусть запретят!..

Увы!.. Многочисленные подтверждения не замедлили поступить: катастрофа свершилась бесповоротно. Обезумевшего от горя и гнева Дягилева поскорее увезли в Неаполь, где он предался отчаянному разгулу.

Но успокоиться он не мог. Зачем он не последовал своему первому импульсу и не поехал с Нижинским? Откуда у него этот непреодолимый страх моря? Когда Дягилев отправился в Соединенные Штаты, то каждое утро, просыпаясь, первым делом приказывал слуге на коленях на палубе читать молитвы, чтобы Бог охранял его хозяина. Застраховав себя таким образом, Дягилев немного успокаивался, разумеется, если море не волновалось.

Серж не любил Америку.

— Это непостижимо, — говорил он, — страна, в которой нет нищих! Ни одного! В ней нет своеобразия, нет местного колорита. Во что превратилась бы Италия без своих нищих? В Нью-Йорке я их искал, искал очень добросовестно. В конце концов однажды на углу какой-то улицы я был готов испустить победный клич. Ко мне приближался мужчина, очень прилично одетый, но его повадка не обманывала, в глазах читались смирение и надежда, надежда, что вы сунете руку в карман. Я поспешил сделать это с такой радостью, что быстро собрал все мелкие купюры и монеты, какие имел при себе. Этот человек заслуживал получить все, что неприличное отсутствие его собратьев помешало мне раздать раньше. Когда я протянул ему свою жатву, широкая улыбка осветила его лицо, обнажив десны… Увы! Все его зубы были золотые…

У Дягилева были весомые причины не любить Америку. Когда я думаю, что он повез туда Шаляпина, Нижинского, Павлову, Фокина, Карсавину[205] — то есть в одно турне всех гениальных артистов, какие существовали на свете, — и столкнулся с таким непониманием и равнодушием, что ему даже не удалось покрыть расходы! С трудом он нашел деньги на обратную дорогу!