Яшке тогда еще не была понятна её позволительность, и то, что она, не боясь соседского мальчишки, получала от этого своего рода удовольствие, но для него было главным сравнить теорию с практикой. И он, разглаживая своей рукой её шелковистые каштановые волосы, пытался проследить границу между малыми и большими губами, а также пробовал, как упруга промежность. Завороженный сложностью строения он приближался настолько близко, что от странного запаха непроизвольно фыркал.

– Дурак ты, Яшка, – говорила она, – многие мужчины платят деньги, чтобы обонять и пробовать это, ну вроде бы, как сметану.

– Да ну? – удивлялся он.

– Мал ты ещё для понимания, а я уже скоро встану взрослой. Да только не захочет папа Исаав отдать меня за любимого. Придется мне ублажать старенького банкира, и чем старше он будет, тем раньше я стану богатой. Потому что деньги, Яшка, деньги – они решают все.

И быстренько подтянув атласные трусики, она садилась за рояль. Перебирая двумя прелестными ручками белые и черные клавиши дорогого инструмента, она зачаровывала его своей красотой и чистотой души. А за окном цвела сирень, и полонез Огинского гармонично звучал с весенним пением птиц. С каждым её грациозным движением рук и плеч, когда каштановые пряди кудрявых волос откидывались назад, открывая влажный взор карих глаз, ему казалось, что нет на свете ничего лучше, чем «это», что он видел пять минут назад и никак не запомнил зрительно. И нет уже времени даже вообразить, так как музыка увлекала его все дальше и дальше. И казалось, мысли скоро достигнут облаков.

Но вот какие-то странные звуки постепенно смешиваются с музыкой и их слышно все сильней и сильней. Это толпа.

Это шум толпы.

Нет – это ужасный шум разъяренной и напуганной толпы.

Это погром.

– Бегите дети! Бегите! – успела прокричать ворвавшаяся мать, как сверкнула сталь казацкой шашки. Пока срубленная голова, вращаясь, достигла пола, остаток тела матери с протянутыми руками продолжал двигаться вперед, обильно поливая фонтаном из открывшейся артерии потолок и стену.

– Хорунжий, – заорал усач, – у входа стоять! Никого не пускать! Это моя добыча!

– Слушаю-с, пан, – донеслось с крыльца до того, как дверь захлопнулась.

Настала гробовая тишина. Даже не тишина, так как через открытое окно там, внизу, в ужасных криках гибли люди под ударами металлических предметов от разъяренной толпы.

Бились стекла и гремела посуда. Но Яков видел только застывший ужас в карих глазах Ракель и её нежные руки, замершие над клавиатурой. Слышал бешеное хрипение усача в такт остановившейся музыки и шороха конвульсий от обезглавленного тела.

– Что, отродье, развлекаемся? – усач с поднятой шашкой шагнул ему на встречу.

Яшка почувствовал, как у него забурлило в животе и его правая штанина начала заполняться теплой жидкостью.

– У-ух! – взмахнул усач шашкой, и ватные ноги Якова подкосились. Переполненный тошнотой по самое горло, он рухнул без памяти. Силы покинули его, но все же сквозь полузабытье он продолжал видеть и слышать.

– Слабак, – сказал усач и повернулся к нему спиной.

Грузно топая коваными сапогами, с окровавленной шашкой, он подошел к роялю. Капельки крови стекали по лезвию и падали на пол, оставляя след его движения.

– А вы, мадам, похоже, хозяйка этого дворца?

Карие глаза извергали водопад слез, ресницы нервно дергались, а губы, пытаясь что-то произнести, лишь только дрожали.

– Не слышу вас мадам. Где деньги и драгоценности? Где?

Но губы лишь только дрожали. Тогда усач, не спеша, отложил окровавленную шашку и резко нанес удар тыльной стороной ладони так, что губы перестали дрожать. Они поменяли свой цвет на пурпурный, и тоненькие струйки крови стали пробивать себе путь изо рта.

Увидев возбужденный взгляд убийцы и нервные движения рук при расстёгивании штанин, Ракель поняла, что час смертельной опасности отступил. Чтобы не видеть этой наглой ухмылки и лоснящихся от удовольствия губ, она покорно развернулась, и своей детской грудью оперлась на рояль.

Почувствовав холод булата между лопаток, она прижала ладонь к окровавленным губам. Шнуры корсета и платяная ткань разошлись под острием лезвия и обнажили прекрасную девичью спинку. Атлас на трусиках переливался под лучами солнца, пробивавшимися в окно. Легонько, остриём лезвия, усач придавил атлас между ягодицами, так что две половинки отчетливо выразили профиль. «Эх, – подумал усач: – Сейчас загоню по самую рукоять, и никто меня не осудит».

– Чего ждешь, не мучь меня, – набравшись смелости, процедила Ракель.

– Да вот, не хочу портить прекрасную вещицу, – и быстрым движением рук стянул атлас до пола.

– Ракель невольно переступила ножками, оставив вещицу свободно лежать на полу.

«Возьму трусы на память, своей подружке», – подумал усач. Потянувшись правой рукой за трусиками, он наклонился так, что почувствовал запах девичьей плоти.

«Прости меня, господи, ведь никогда такого не делал, – подумал усач, пряча трусики в карман галифе, – возможно, меня убьют, возможно, и не будет другой такой удачи».

Быстро выпрямившись, усач как бы еще раз оглянул прекрасное создание с высоты своего положения завоевателя и принялся за свое грязное дело. Под напором рояль немного подался вперед, пока окончательно не уперся в стену.

– Молчи сучка и радуйся, что не испортил твою девственность, – хрипя, успокаивал её усач. – Терпи, сказал, останешься жить непорочной. А я, может быть, потом, где-то далеко, погибая в грязном и окровавленном окопе, вспомню тебя красивую. Вспомню, что ты где-то ходишь и виляешь задом, в глубине которого я однажды побывал».

Очнувшись, Яшка, превозмогая страх перед дергающимся без штанов чудищем и подкрепляя силы свои ненавистью за любимую Ракель, согнутую на рояле, нанес именной шашкой войска польского сокрушительный удар прямо по темечку.

Замерло бездыханно тело монстра, и из раздвоенного скальпа сначала показался осколок кости черепа, а затем стали постепенно проступать окровавленные мозги.

«Все как по анатомии», – подумал Яшка, брезгливо отбросив холодное оружие.

– Здесь есть черный ход, – как бы оправдываясь, сказала Ракель.

– Бежим, милая, – пробурчал повзрослевший малец.

Знакомый до боли ужасный свист и рев вырвал Витковского из воспоминаний. Закрыв ладонями уши и приоткрыв рот, он упал на дно окопа. Вдавившись в грунт так, как будто хотел провалиться в него, он начал молиться. Серия взрывов сотрясла Крымский вал. Затем взрывы стали звучать без перерыва. Так началась битва за перекоп.

Проснувшись от судорожной боли в ногах, Василий не сразу сообразил, где он. Так крепко спал в эту ночь. Когда звездное небо ограничилось очертаниями окопа, настроение у него сразу спало. Он уперся ногами в стенку окопа, и судороги стали отступать. Постепенно он стал вспоминать. Спать было тепло в эту ночь, потому как нагнали дополнительно пехоты, и в окопах стало тесно. «Вероятно, готовят наступление», – так он думал вчера, когда его рота, сомкнув ряды, уступила место на левом фланге свежему подкреплению.

Хорошо, что ему не снился этот проклятый сон, когда он тщетно удерживает штык своими руками, а усатая рожа, ухмыляясь, безжалостно давит, упершись в приклад. И чувствует Василий, как разрезаются сухожилия на запястьях его рук, обжигая ладони, а холодное остреё пронизывает его сердце.

Он не любил рукопашный бой. Повидав много смертей, Василий теперь предпочел бы смерть от пули, незаметно и быстро. Единственно, он никак не мог согласиться с мыслью о том, что его Ефросинья останется одна, и что он так и не увидит своего сына, а может быть дочь. Она только успела объявить ему и родителям, что отяжелела, как бригада рекрутов, вошедшая в село стала насильно забирать молодежь, опираясь на новый закон о всеобщей повинности. Кто-то успел спрятаться на чердаках и в подвалах. А Василий был совестливым парнем, да к тому же он уже участвовал в большевистском движении в первый год революции.