Для Ефросиньи все оставалось загадочным.

– Это больно? – спросила она.

– Наверное! Потому что моя мама последний раз сильно молилась у печки и просила Богородицу спасти её, – подойдя поближе к подружке, Рита значительно подняла свой указательный палец, – или ты думаешь, что твоя Таня просто много ест?

– Ох! Нет, – Ефросинья была в шоке от таких предположений. Её любимая сестра Таня чаще всего ложилась голодной, оставляя больший кусок ужина для своей меньшей сестры. Продуктов в их доме всегда не хватало. Несмотря на домашнее хозяйство, всегда стоял страх перед длинной зимой. Поэтому родители всегда были рациональны. Особенно в то время.

Не только они, но и многие, многие другие семьи по всей России жили впроголодь. Война с Японией и беспорядки внутри страны сказывались на экономике. Голод был их постоянным спутником.

С обеспокоенным взглядом Ефросинья прошла, в сени и её дыхание замерло.

Голос матери оборвал тишину. Их мама Катя не была богобоязненной женщиной, но теперь она громко молилась.

– Господи! Прости душу грешную. Ты великий и всемогущий наш. Ты должен понять все, что сейчас творится в сердце матери. Ты должен понять и простить меня за этот день Прошу тебя господи прости меня за грехи наши. Как и мы прощаем должникам своим, – её голос был хриплым и все пронизывающим.

При мигающем свете лампадки Катерина склонилась над плачущим телом новорожденного. Взяв край льняного полотенца, она прикрыла эти скривленные от плача губы и нос. Настала мертвая тишина.

Ефросиньи хотелось закричать громко-громко. Видя, как пальцы матери твердо прижали ткань к лицу ребенка, она пыталась кричать, но из груди исходило лишь глухое сипение. Тупой взгляд обезумившей матери был направлен в пустоту. Странное выражение маминых глаз пугали Ефросинью. Не выдерживая такого странного взгляда, Ефросинья перевела свой взор на сухие губы матери, которые продолжали шевелиться.

Читая молитву, Катерина продолжала ждать, когда тело её внука перестанет дергаться под её руками…

– Да будет воля твоя, да будет царствие твое и на земле, как и на небе. Ибо на все есть сила твоя и воля твоя… И ныне, и присно, и во веки веков…

– Н-ЕЕЕ-Т! Мама, не-еет! – Ефросинья не могла уже переносить больше и переборов страх, ринулась к матери. Вцепившись детскими ручонками в плече матери, она пыталась оторвать их от тела ребенка. – Мама, Мамочка! Родненькая моя, прошу тебя. Миленькая моя. Не надо, ты делаешь ему больно. Не надо, мама, прошу тебя.

Её лицо было искажено от боли в сердце и от неимоверных усилий, прилагаемых, чтобы предотвратить несправедливое. Оно было полностью покрыто слезами, которые своей солью заполняли молящие губы ребенка.

Но силы были не равны.

– Выйди вон! – резкий голос матери как будто отрезвил её от шока, и Ефросинья снова стала молчаливым и послушным ребенком. – Я сказала вон! Здесь не место таким маленьким и сопливым.

– Но! Но… – кусая ногти левой руки, Ефросинья своей правой продолжала вопросительно указывать на малыша и пятиться назад. Послушная девочка не могла спорить с матерью, таковы тогда были законы воспитания.

Утирая слезы, она отступила на шаг назад и, в отчаянии и замешательстве, смотрела на твердо прижатые руки матери. Косточки на маминых запястьях побелели от напряжения, а вены синими узлами вздувались под её кожей.

– Ты не можешь убить его мама, это неправильно, – Ефросинья просила её. Её слова были тихими и прерывистыми от бесконтрольных движений её вздрагивающего тела. – Ты не можешь убить ребенка нашей Танечки.

– Нашей Танечки и дьявола, – отвечала ей Катерина, приучая дочку к суровой правде жизни, – перед богом клянусь и заявляю, что в нашем доме нет места детям дьявола. И пусть господь накажет того негодяя, кто зачал его, и принес страдание твоей сестре, пусть гром и молнии разорвут его тело на части, пусть силы небесные кастрируют его, а бешеные собаки сожрут все это.

Ефросинья съежилась, пораженная злостью, с которой говорила её мать. Что-то ужасное случилось в этот вечер. Эта печаль и, в тоже время, злость в глазах матери лишь только усугубили все в сознании маленькой девочке. В этом маленьком сознании, которое отказывалось воспринимать это реальный и жестокий мир.

Время все тянулось и Ефросиньи становилось все хуже и хуже. Хотя бы папа вернулся сейчас или что-то другое случилось и остановило все это. Вот только еще она была свидетелем таинства рождения на свет нового человека и сразу смерть. Смерть, запах которой она чувствовала у себя внутри. Этот запах смешался с сыростью нетопленой крестьянской хаты и сверлил её ноздри. В глазах у нее все кружилось и темнело. Она дрожала от холода и страха, в то время как ее мать продолжала давить, склонившись над новорожденным.

Наконец завернутый в пеленку комочек, сделав неимоверное усилие вывернуться, застыл. Отпустив свои руки с печальной и ужасной гримасой на лице, мать Катерина устало присела рядом на скамейку.

– Он перестал смеяться, мам, – испуганный голос Ефросиньи дрожал.

– Да, дочка, это так. Что должно быть сделано, то сделано, – ответила Катерина и, выразительно погрозив указательным пальцем, добавила, – и больше об этом ни слова, не в этом доме и не за его пределами.

Но девочка уже не слышала слова матери. Что-то тяжкое изнутри подкатило к её горлу и, упав на четвереньки, она вырвала.

– Иди уже отсюда, я сама приберусь, – грозный голос матери привел ее в чувство, – давай лучше посмотри, все ли в порядке с твоей сестрой?

Повинуясь, девочка прошла в спальню, где с кровати на неё смотрели усталые и пустые глаза Татьяны.

– Был это мальчик или девочка? – еле слышно выдавила слова Татьяна.

– Твой ребенок мертвый, – Ефросинья расстроено покачала головой

– Я знаю, – безразлично ответила Таня и повернулась лицом к стене.

– Тебе что-нибудь принести?

Но в ответ было молчание.

…Резкий и высокого тона крик младенца вдруг донесся из сеней вместе со скрипом распахнутой на улицу двери, вместе с морозной свежестью ворвавшейся с хату, и вместе с вернувшимся с подмогой отцом. Ефросиньи стало легче дышать. И она поняла, что бог на свете есть. Побежав навстречу отцу, девочка радостно кричала: «Папа! Папа! Он жив! Мой братик жив!… И мы назовем его Ваней!»

Семь лет спустя.

Узкая пыльная дорога змейкой вилась среди украинской степи. Грохоча стальным ободом колес, тяжелогруженая солью, телега подпрыгивала на ухабах и набирала ход. Зачуяв запахи родного дома, гнедые все сильнее упирались в хомуты и, пользуясь возможностью катившейся под уклон телеги, перешли на рысь. В животе у Ефросиньи уже час как бурлила целая бойня, и резкие удары по ягодицам доски, заменявшей сиденье, лишь усугубляли и до того переполненное желание опорожниться.

– Тато! Ну, будь ласко, тато! Зупыныть конэй. Прошу вас.

– Пр-р-р! Стоять залетные! – заорал Антон, натягивая вожжи.

Преодолевая инерцию, повозка остановилась как раз напротив придорожного куста чертополоха, как бы специально предназначенного под этот процесс. Следовавшая позади телега также остановилась, и дорожная пыль поплыла, обгоняя караван.

– Одна нога здесь, другая там.

Не ответив ни слова, Ефросинья сверкнула босыми ногами и скрылась за кустом, листья которого создавали не достаточно плотный экран. Когда силуэт девушки, подобрав полы рубахи, принял характерную позу, на соседней повозке раздался веселый и громкий хохот.

– Чертова девка, – пробурчал Антон, – и зачем только черт меня побрал взять ее в дорогу. Одни только хлопоты от баб.

– Зато готовит твоя дочка – пальцы оближешь, да и скрасила она нам быт в этой поездке, – очнувшись от дремоты, Павел стал потирать глаза.

– Ты знаешь, Павло, как она достала меня. Хочу, мол, мир посмотреть. Ты понял, а, Павло, Севашские соли для нее – мир! Ха-ха! Достала она меня Павло. Достала, как и мать ееная.