После того, как осенью семнадцатого года он покинул село, устроив пожар на усадьбе Выговских, он полностью примкнул к коммунистам. Нравилось ему мстить кровопийцам народа за нанесенные ему обиды. Со временем ему надоело ремесло грабить награбленное, и тоска по дому и по его любимой заставили его повернуться домой. После первой волны гражданской, когда армия была ещё демократичной организацией, он с радостью передал командование взводом вновь избранному молодому бойцу.

Как были рады его возвращению! Особенно отец, чувствовавший вину за то, что не удержал сына. Странно вела себя Ефросинья. Но после откровенного разговора с ней Василий убедил её, что в этом её вины нет, и что подобное он встречал в своей практике, когда их отряды откровенно грабили помещичьи усадьбы, убивая и насилуя женскую половину. Демократически избранные командиры не могли остановить мародерство и разбой, да и не желали, так как месть народная была «священна». Василий много успел повидать, так что не по годам повзрослел и по-философски отнесся к вопросу о создании семьи. Тем более, они любили друг друга.

Скромно обвенчавшись в церкви, они поселились в бабушкином доме, который к тому времени уже опустел. Жили счастливо, но в течении года у них не было даже намека на появление детей. Ефросинья знала причину и тайно посещала местную знахарку.

Только весной она почувствовала, что отяжелела. Василий был счастлив, он желал иметь детей. Много детей. Но осенью, когда обводы тела Ефросиньи приобрели форму арбуза, пришли красные и насильно произвели мобилизацию. И вот теперь снова Василию приходится кормить окопную вошь.

Светало, и первые лучики солнца, падая на края окопа, излучали невидимое и слабо ощутимое тепло. Звуки канонады прервали мысли Василия. Шла артиллерийская подготовка. Снаряды, с ревом пролетая над головой, взрывались на вражеских позициях. Любопытный сейчас мог выглянуть из окопа и видеть, как разрушалась полоса препятствий. Удачно положенный снаряд выносил из окопов белых высоко в воздух изуродованные и покалеченные тела солдат. Даже находясь здесь, не под обстрелом, ощущался ужас от разрывов.

Василия била дрожь. Было холодно, голодно и нервы приводили мускулы в бесконтрольные движения. То, что на пустой желудок бежать будет легче, он знал. Знал также, что и в случае ранения в живот для военных хирургов также удобней работать с пустыми внутренностями. Была дана команда опорожниться, но и без нее окопный туалет был переполнен.

Все шло очень быстро. Команда в атаку прозвучала многократным дублированием командирами рот и взводов.

– Господи, подай мне удачу остаться в живых, – шептал Василий и, опираясь на приклад, он поднялся из окопа. Сначала медленно, потом быстрее, он разгонялся навстречу смерти. Дистанция, которую необходимо было преодолеть, от страха казалась длиннее, а враг казался больше и страшнее. Василий уже это знал, поэтому бежал размерено.

Стихла артиллерийская канонада и сменилась ревом наступавшей пехоты. С вражеской стороны послышались нарастающие хлопки винтовок, перешедшие в непрерывный треск, смешавшийся с грохотом пулеметов и полевых орудий. Но и в этом грохоте Василий слышал свист пуль, неприятные шлепки свинца о человеческую плоть, вопли и стоны раненых. Сквозь пот он видел, как на фоне увеличивающегося в размере крымского вала, дрожал его наточенный штык, как падают его боевые друзья. Он помнил, что когда-то он уже видел этот сон. «Только бы первый попался короткорукий», – думал Василий, приближаясь к валу.

Исход битвы был уже предрешен обходным маневром красных, когда после ночного форсирования озера Сиваш огромные силы нанесли свой удар с тыла. Но никто из наступавших с этой стороны ещё не знал об этом.

Очнувшись от удара прикладом по голове, Василий увидел ошалевшие глаза молодого юнкера, нацелившего свой штык прямо в его грудь, и эти же глаза, но уже округленные от удивления, когда окровавленные руки Василия, ухватившие лезвие штыка, вырывали винтовку из рук белогвардейца. Дальнейшее никто не мог предугадать. Разъяренный Василий не обращал внимания на рукопашный бой и гнался за молодым юнцом, пока не догнал его и не схватил «щенка» за горло. Он видел эти испуганные глаза юнца, как печально и с мольбой они смотрели, и жизненный огонек, покидая тело, покрывал зрачки тонким слоем остекленевшего льда. Ему было жалко его – этого юного мальчишку, можно сказать, ещё совсем сопливого, возможно, ещё не имевшего женщины и по которому будет украдкой плакать только мать, не спавшая ночей, выкормившая и воспитавшая его. Василию было жаль мальчишку, но он ничего не мог поделать с собой, с этой яростью боя, где либо ты, либо тебя.

Витковский понял, что красных уже не удержать. Он упал на дно окопа, зажав голову руками. Он продолжал лежать, не смотря на то, что кованые сапоги с болью топтали его спину. Что там творилось наверху, он даже не хотел думать. Он уже это знал: сотни или даже тысячи солдатских душ покидали тела и отправлялись на небо. Кто, рыдая, прощался с жизнью, наблюдая, как поток крови выливался из смертельной раны, и понимая, что процесс уже необратим, а кто ушел, так и не заметив, что он когда-то жил.

Зачем эта бойня, к чему такая мясорубка. Брат на брата, сын против отца. За что все бьются и зачем все это. Ведь уже все равно не вернуть родных и близких, да и собственность никто не отдаст. Да что эта собственность или деньги, что они значат по сравнению с человеческой жизнью. Не унести всего богатства в тот мир, где ничего нет: ни рук, ни ног, ни тела. Где душа свободно летает в небесах, и ей не холодно и не жарко, не сладко и не горько. А может, и мира того нет. «Нет, я не хочу умирать, я не могу умереть…».

– Вставай, чего притаился? – Яков почувствовал, как могучая рука приподняла его за ворот. Давно уже закончился бой, и похоронные бригады стаскивали трупы к захоронению.

– Товарыщу командир. Я думал он труп, а йон живой. Охвиц-е-эр.

– Ташщы его вон под то деревце. Ща мы его там и шлепнем.

– Не офицер я. Просто фельдшер, – пытался внести ясность Яков.

– Все одно, хоть и фельдмаршал, ваше высокобродие. Кончилась ваша власть. Солдата мы еще пожалеем, а охвицера… – красный командир, подкрутив рукой ус, и затем, той же рукой, подал кому-то сигнал.

– Не нужно, господин офицер. Я простой фельдшер, – ноги подкосились и Яков непроизвольно упал на колени.

– Жид штоли? – живо переспросил командир.

– Нет… То есть да… То есть нет, – слова беспрерывно путались в его устах. Яков понимал, что словами ему уже не помочь, что садистам одно удовольствие выслушивать жалобное лепетание жертвы, но он продолжал: – Нет, не жид я, поляк я. Я просто фельдшер, ну как бы сельский врач я, господин офицер.

– Не господин я тебе, белая сволочь, а товарищ. И не тебе товарищ, а своим товарищам я товарищ, – чувствовалось, что гнев закипал в командирской душе, и дальнейшая мольба только усугубит его положение. Хотя и усугублять-то больше нечего. Этот закипающий гнев вырвался в раздирающий выкрик: – Вии-нни-ик?

– Слушаю, товарищ командир.

– В расход эту белую сволочь.

– Не могу, я не мясник.

– Разговорчики. Под трибунал захотел?

– Слушаюсь… Давай, вставай высокобродие, – Василий подхватил за воротник гимнастерки и, подталкивая штыком в спину, повел свою жертву вдоль вала. «Господи, – думал Василий: – я же солдат, а не палач. И почему я, почему мне всегда достается».

Почувствовав острие штыка между лопаток, Яков засеменил ногами по осенней крымской траве. Южное солнце приятно прогревало гимнастерку на спине. Было далеко за полдень, значит, они шли на восток, в сторону Сиваша. Еще теплилась последняя надежда на побег, возможно, ему удастся купить конвоира, как там его назвал красный в папахе. В сознании у Якова постепенно прояснялся туман от первого шока, и теперь он понял, что что-то знакомое он услышал совсем недавно… Неужели Васька, этого не может быть. Винников хоть и не пол-Украины, но добрая сотня на Полтавщине имеется. Яков с трудом удерживал себя повернуться лицом, чтобы в случае успеха не ввести конвоира в преждевременное возбуждение.