Дмитрий Иванович Смирнов курил на кухне и смотрел невидящим взглядом в одну точку.

Вошел Ягунов.

Смирнов попытался было спрятать окурок, но поздно — начальник заметил и сделал повару замечание: на кухне курить нельзя.

— А где мне курить, товарищ начальник? — раздраженно сказал старик. — Я здесь с утра до вечера.

— Чем в обед накормили раненых?

— Ржаной нашей. По меню…

— Вашей кашей, Смирнов, только обои клеить!

— А что я из такой муки могу сделать, по-вашему? Антрекот? Продуктов-то хороших не даете!

— Из хороших всякий дурак приготовит!

— А я из плохих не учился готовить…

— «Не учился»! — вскипел Ягунов. — Души нет в работе! Забыли, кого кормите!

— А вы не кричите! Я вам в аренду на это не сдавался! Не нравлюсь, прошу уволить. Подам заявление — хоть сейчас…

— По этому вопросу зайдите ко мне в шестнадцать ноль-ноль.

Ягунов вышел.

Вскоре на кухне появился Луканин.

— Начальник был? — спросил он Смирнова.

— Да.

— Попало, наверное?

— За что попадать-то? Да я и не из пугливых…

— Вот что, Дмитрий Иванович. В третьем медицинском отделении, пятая палата, находится легкораненый — Андрей Пухов. Он знает, как из ржаной муки хорошую кашу приготовить. Посоветуйтесь с Пуховым, поучитесь…

— Я в советах не нуждаюсь, товарищ комиссар!

— Не о вас речь, раненые нуждаются. Требую выполнить мое распоряжение!

В шестнадцать ноль-ноль Смирнов побывал у начальника госпиталя и вернулся от него красный, словно был в бане.

— Уволился? — встревожился я.

— Куда там! Приму, грит, заявление об уходе, когда кончится война. Дельный человек!

Потом на кухню пришел раненый Пухов, коренастый, приземистый человек лет тридцати, с веснушчатым, округлым лицом.

— Здравствуйте, товарищи! — приветливо сказал он. — Комиссар меня прислал. Кто здесь повар?

— Я, — насторожился Смирнов. — А дальше?

— Дальше не будет. А будет ближе. Что ж ты, братец, обмишурился! Мастер, наверное, всякие фигли-мигли делать, а вот простую кашу приготовить — ни тпру ни ну! Чудно! Да это же плёвое дело!

— А ты можешь? — с ехидцей прищурился Смирнов.

— Совладаю. Ты какой области, батя?

— А тебе какое дело?

— Да ты бомбой не смотри, чумичка! У нас в Тамбовской из аржаной муки такую кашу готовят — разлюли малина!

— А ты готовил?

— Еще бы! Давай, батя, обмундирование. Покажу…

Пухова облачили в куртку, передник, поварской колпак.

— Ну, смотри, сват, голубые глазы! Учись, пока я жив. Перво-наперво, — Пухов засучил рукава, — берут, значит, воду. Потом…

Через час Смирнов был «положен на обе лопатки». Пухов приготовил такую кашу, что старик только кряхтел, когда пробовал.

А вечером Дмитрий Иванович ходил понурив голову и слегка покачиваясь. От него за версту несло одеколоном.

— Где вы успели «замусориться»? — спросил я старика.

— С горя, доктор. В парикмахерской. У Бабурина… побрился! Тройной одеколон с водичкой. Получается вроде молока.

Когда я принес Ягунову на утверждение очередное меню, у него сидел комиссар. Вслед за мной появился Савицкий и доложил, что двое старост пятого отделения и политрук Иванов просят принять их.

— По какому вопросу?

— По поводу ржаной каши…

— А почему старосты двух палат? Каша ведь, кажется, на совести одной?

— Не знаю.

— Вы всё должны знать, прежде чем докладывать! Передать, я приказал явиться не старостам, а тем, кто отказывался есть кашу! Понятно? — Голос Ягунова звучит резко.

— Так точно! Сейчас передам…

— Подождите, товарищ Савицкий, — вмешался Луканин. — Сергей Алексеевич, нам все-таки надо их принять, — мягко и тихо заметил Луканин.

— Почему?

— Послушаем, что скажут.

Ягунов в раздумье смотрел в окно, будто там искал ответа на предложение комиссара. Нижняя губа его выпятилась совсем по-ребячьи. Он барабанил пальцами по краю стола. Потом порывисто провел ладонью по гимнастерке и в знак согласия молча кивнул Савицкому.

В кабинет вошли трое.

— Староста четвертой палаты пятого медицинского отделения сержант Михаил Самарин! — четко доложил первый.

— Староста второй палаты Александр Никитин! — отрапортовал следующий.

— Политрук Иванов. Докладываю: поступок относительно ржаной каши обсужден ранеными. Они просят извинить их… Осознали…

Ягунов вскинул на политрука серые умные глаза.

— Но мы знаем, что старостой четвертой палаты является Леонтьев, — прервал политрука Луканин.

— Леонтьев отстранен от своих обязанностей, товарищ комиссар, — ответил Самарин. — Старостой избран я.

— Сержант Самарин, а кто лично инициатор такого мероприятия? — спросил Ягунов.

— Личностей не было, товарищ начальник! Всей палатой так решили.

— Подобно остракизму в народном собрании греков, — уточнил староста Никитин. — Голосованием…

— Гм! Остракизм! Древние греки! Вы, очевидно, историк?

— Никак нет, агроном, но в свое время увлекался историей.

— Ну хорошо, — кивнул Ягунов. — Что же дальше, староста Самарин? Я слушаю…

— Уполномочен передать вам, товарищ начальник, вся палата возмущена и осудила недостойный поступок Леонтьева.

— Принято к сведению. А вы здесь почему? — обратился он к Никитину.

— Потому что Леонтьева решили перевести к нам. А мы протестуем!

— Чем это вызвано?

— Наша палата награждена вымпелом за образцовый порядок. И разумеется, нам Леонтьев — не украшение!

— Не многовато ли на одного такого наказания? — как бы между прочим заметил Луканин чуть громче обычного. — Товарищ Иванов и староста Самарин, вы подумали об этом?

— Нет, товарищ комиссар, — ответил Иванов.

— Мы рекомендуем подумать.

…Леонтьев остался в четвертой палате. А через шесть дней выбыл в свою часть.

Сто семьдесят девятый день войны, сто первый — блокады. Я переселился в комнату диетолога.

За три месяца госпиталь покинуло более тысячи солдат и офицеров. Большинство из них снова вернулось в строй. Неплохой показатель нашей работы!

В декабре меня направили на десятидневные курсы повышения квалификации врачей-диетологов.

Учились мы в бомбоубежище одного из госпиталей на Петроградской стороне, в здании, где до войны помещалось военно-топографическое училище.

Большая комната в подвале с низким сводчатым потолком. На стенах — таблицы, диаграммы, красочные плакаты: мясо, колбасы, ветчина, фрукты. Фантастические рисунки!

Ох уж эти курсы! В помещении дьявольски холодно. На стенах белый мох — иней. Сидим в полушубках, валенках, рукавицах. За партой, рядом со мной, Анна Федоровна Меншинина, диетолог соседнего с нами госпиталя, который помещается в здании Института акушерства и гинекологии. До войны работала в этом институте акушером.

Меншинина приносит с собой химическую грелку. Мы с ней по очереди пользуемся этим благодатным источником тепла.

Преподаватели в ватниках, валенках. У профессора Иванова валенки до того велики, что каждый шаг требует от него больших усилий. А может быть, он просто ослаб от голода.

Профессора я знал, будучи слушателем Военно-медицинской академии, где он преподавал военную гигиену.

Собравшиеся диетологи с большим вниманием относились к его лекциям.

— Напрасно иметь хорошие войска, если не уметь охранять их здоровье, утверждал еще Вегеций, римский военный историк, — начал он свое вступительное слово. — В службе здоровья питание — это наука, а диетология — правофланговый медицины. Вы диетологи военного времени, вы должны знать и помнить…

Иванов учил нас уму-разуму в работе, исходя из обстановки блокады. Но вот лекции профессора Каневской вызывают у нас приступы отчаяния. Талантливый педагог и знаток своего дела, она витала в облаках, с увлечением рассказывая о диетических свойствах фруктов и ягод, демонстрируя муляжи и картинки с изображением всевозможных кулинарных изделий, от одного вида которых у нас, блокадников, темнело в глазах.