— Знамо дело, это трудно — в пять дней… — И потом сказал как отрезал: — Но раз надо, сделаем, товарищ комиссар!

— Спасибо вам!

Утром стены госпиталя были облеплены люльками.

— Давай! — кричит старший хирург госпиталя Шафер, сидя в люльке.

Его люльку подтягивают на веревке. Поднявшись до карниза, хирург начинает по частям снимать водосточную трубу, звенящую от мороза.

А рядом покачиваются в люльках на лютом морозе хирург Муратов, политрук Богданов, художник Сулимо-Самуйло, дворник Семеныч и другие «кровельщики».

— Федор Георгиевич, почему меня не пускают снимать трубы? — огорченно вздыхает стоящая внизу Горохова. — Какой же я начальник отделения, если мои люди работают, а я…

— Нельзя, Валентина Николаевна, — втолковывает ей Луканин. — Работа тяжелая. Ваши руки нужны для операций.

— А Муратов? А Шафер?

— Они мужчины.

В те же часы к госпиталю подходили машины, груженные кирпичом, который медицинские сестры и санитарки добывали из разрушенных зданий.

За два дня все водосточные трубы были сняты, но стационар госпиталя пополнился тремя обмороженными.

Двадцать печников из выздоравливающих раненых приступили к делу. Отогревая дыханием руки, они старательно колдовали над составом глины, аккуратно укладывали кирпичи. Волновались, торопились: им ведь предстояло вдохнуть тепло в госпиталь.

За три дня в палатах установили девяносто шесть добротных печей. Водосточные трубы пошли на дымоходы. Они были выведены в форточки окоп.

Вечерами, в часы досуга, вокруг этих печей собираются легкораненые, врачи, медицинские сестры, санитарки. Здесь проводятся политинформации, читки газет, люди обсуждают положение на фронтах, делятся своими раздумьями. Говорили и о любви, о семьях, о давно прочитанных книгах, о довоенных фильмах, о войне… В это тяжелое время весь наш коллектив, все мы — врачи, медицинские сестры и раненые — были как одна семья, сплоченная всеобщим уважением и доверием.

В декабре контуженный батальонный комиссар Кузнецов написал в госпитальную газету «За Родину»:

У огонька печурок раненые вслух читали долгожданные весточки от семей с Большой земли. И в каждом — стремление оградить раненого от невзгод семьи в эвакуации. Об этом, как правило, ни слова.

Вспоминается одно письмо, полученное весной сорок второго года раненым связистом Николаем Поповым. «…Что касается Андрея, то управы на него нету, — громко читал он в отблеске огня из раскрытой печки. — Уж такой характер — весь в тебя. Недавно явился из садика с синяком под глазом и шишкой на лбу. Оказывается, дрался с „фашистами“».

В письмо был вложен любительский снимок шестилетнего «активного бойца». Мальчик был в военной форме, сшитой по росту: шинель, фуражка, погоны, петлицы.

Фотография ходила по рукам раненых. Каждый держал снимок бережно, как малую птаху. Смотрел, вертел, давая оценку.

— Да, молодец! Эх, обнять бы такого!..

— Братцы! Очень похож на моего Петьку!

— Без отцов растут… Что поделаешь — война!

А на обороте фотографии — три надписи:

Просьба была понятна. В ней завуалированное беспокойство матери: не изымут ли эту фотографию.

И сбоку надписи краткий ответ: «У нас ничего не выпадает». Чуть выше — штамп: «Просмотрено военной цензурой. Ленинград. 160».

Много с тех пор утекло воды. Но время сохранило фотокопию с этого снимка.

Госпиталь продолжает работать в напряженной обстановке осажденного города. Бедам, кажется, не будет конца.

Госпитальные запасы топлива тают с каждым днем, дрова для печей выдают предельно скупо. Ходячие раненые спят в шапках, поверх одеял — шинели.

В палатах понемногу исчезают стулья, табуретки, прикроватные тумбочки, доски из-под матрацев. Раненые называют это «приварком» к дровам. С этим «приварком» запаса дров должно хватить до середины января.

И все-таки раненые строго выполняют постановление старостата палат: из дровяного пайка от каждого отделения ежедневно выделяют по два полешка для отопления «оранжерейной» палаты.

События одного вечера и ночи

осле работы, в дни, установленные по строгому графику, в главной аудитории госпиталя начинала свою работу научно-практическая конференция врачей.

Сегодня я опоздал к началу на три минуты. Дверь закрыта. Опоздал — пеняй на себя. Однако мне повезло. Врач Зинаида Светлова подошла со свертками диаграмм. Постучалась в дверь.

Я попытался юркнуть на конференцию за спиной Светловой. Но не тут-то было. Это заметил Ягунов:

— Грачев! Вы почему опоздали и вошли без разрешения?

— Виноват!

— После конференции явиться ко мне! Садитесь.

В аудитории как бы прошелестел ветерок. «Будет мне бенефис», — подумал я. Это слово «бенефис», с легкой руки Савицкого, вошло в терминологию госпиталя. Под ним понимали ягуновский «разнос».

На трибуне начальник седьмого отделения хирург Горохова. Тема ее доклада: «К методике тренировки ходьбы раненых в тазовой повязке с целью подготовки их к эвакуации».

Очень важный и актуальный вопрос. Дело в том, что лечение переломов бедра проводилось по общепринятому принципу щадящей терапии — дать больной ноге полный покой гипсованием до пояса. Но для этого требовалось лежать продолжительное время: от двух до шести месяцев. Такое длительное лежание сопровождалось довольно часто неприятным осложнением: жизненный тонус раненых падал, мышцы атрофировались, терялся аппетит, психика была в состоянии депрессии.

— Какое там самочувствие! — жаловались раненые. — Лежим бревно бревном! И конца-края не видно…

И вот теперь Валентина Николаевна Горохова предлагает учить раненых ходить раньше принятых сроков. Тем более что условия перевозки по Дороге жизни позволяли эвакуировать только тех раненых, которые в пути могли хоть немного передвигаться и сидеть. Схематично говоря, метод Гороховой сводился к следующему: медицинская сестра спускала загипсованную ногу раненого на пол. Больной садился. После тренировки в сидячем положении раненого ставили на костыли — приучали ходить по ровному полу, а потом и по лестнице.

Конечно, предложение Гороховой было смело и необычно. Да и сами такие «ходоки» чувствовали себя неуверенно, боясь сломать ногу. А часть из них относилась к такому методу даже с возмущением. Командование госпиталя, руководствуясь существующими нормами и показаниями, не разрешило эвакуировать раненых в тазовом гипсе. Подготовка их оставалась прежней — длительной. Но Горохова продолжала такие тренировки на своем отделении. Кто был прав? Раненые, командование госпиталя или хирург Горохова. Об этом речь позже.

Несмотря на то что конференция закончилась поздним вечером, «бенефис» от Ягунова я получил…

А в полночь меня разбудил работавший в нашем госпитале Владимир Андрианков:

— Сколько у вас патронов к нагану?

— Двадцать.

— Быстро одевайтесь!

— Что случилось?

— Есть предположение — немцы выбросят десант…

Для охраны госпиталя каждую ночь назначался караульный патруль. В эту ночь он был усиленный.

В числе других я облачился в валенки, полушубок, шапку-ушанку, теплые рукавицы. Поверх полушубка кобура с наганом.

Мой маршрут по Менделеевской линии. От госпиталя до набережной Невы и обратно. Смена — через час.

Ночь. Непробиваемая тьма. Лишенные света дома. Гулкие и размеренные звуки метронома — бьется сердце Ленинграда.