— И ныне, и присно, и во веки веков! — отозвался профессор Мавродин.

— Вам, Владимир Васильевич, во второй отсек…

Напоминаю, пишется это не только по записям, но и по памяти. Может быть, некоторые темы или фамилия докладчика не совсем точны.

Профессор Мавродин и доцент Геронтий Валентинович Ефимов, заведующий кафедрой истории Востока, жили в первом этаже нашего госпиталя, в библиотеке исторического факультета. Профессор Мавродин писал статьи о героическом прошлом русского народа, говоря о неизбежности разгрома фашистов. Владимир Васильевич часто читал лекции в воинских частях и госпиталях. Геронтий Валентинович выступал главным образом по вопросам текущей политики и международного положения.

Виктор Соловей

рожит месяц. Госпиталь набирает силы. Здание обжито и освоено.

Будучи на казарменном положении, мы жили все это время бок о бок и малость познали друг друга — кто есть кто. Почувствовали взаимопонимание. Верно, у каждого свой характер, но у всех одно общее — готовность в любую минуту сделать все возможное для раненых.

Двадцать первого октября шел очередной прием раненых. Около носилок хлопотала невысокая женщина — опытный хирург седьмого отделения Евгения Львовна Соловей. Ее сын, восьмилетний Витя, жил за шкафами в коридоре отделения. От мужа, находившегося на фронте, она не получала никаких вестей. Но у Евгении Львовны еще теплилась надежда. И все окружающие поддерживали это чувство, оберегая ее от мрачных предположений, тем более что она готовилась вновь стать матерью. Собственно, Евгении Львовне вовсе не полагалось находиться на работе — ей был предоставлен отпуск по беременности. Однако она продолжала работать. И вот во время приема раненых начался массированный обстрел района. Совсем рядом — оглушительный разрыв снаряда. Здание качнуло так, что с потолка обрушилась штукатурка. В приемном покое вылетели стекла. Запахло не то серой, не то жженой резиной.

— Ой! — вскрикнула Евгения Львовна и, побледнев, присела на скамью. — Помогите!..

К ней подбежала Эдя Золотницкая, сестра-хозяйка приемного покоя. Скамью быстро оградили ширмой. Оттуда послышались глухие стоны. Потом они стихли. Затем раздался жалобный писк человечка, заявившего о своем появлении на свет.

Под грохот разрывов снарядов — родился человек!

Евгению Львовну увезли в родильный дом. А Витя по-прежнему жил за шкафами в коридоре. Раненые очень любили его, делились с ним своим пайком.

Знали ли об этом Ягунов и Луканин? Не могу утверждать, но согласно приказу пребывание в госпитале посторонних лиц воспрещалось. За нарушение виновные подвергались взысканию.

И вот, вскоре после того как Евгения Львовна была отправлена в родильный дом, Ягунов, делая обход седьмого отделения, увидел в коридоре Витю. Мальчуган юркнул в одну из палат. Дети в то время быстро взрослели. Витя тоже понимал что к чему.

Вслед за ним в палату вошел Ягунов. В палате Вити не оказалось. Как в воду канул!

От приметливого Ягунова не ускользнуло, что раненые ведут себя по-иному, не как всегда. На вопросы отвечают быстро и односложно, словно желая, чтобы поскорее закончился обход.

Но Ягунов не торопился, стал проверять чистоту в палатах. Начальник отделения Горохова и старшая медицинская сестра Сорокина — начеку! У Ягунова зоркий глаз. Когда он был доволен, то всегда говорил:

— Вот так хорошо, хотя можно лучше!

Но если проведет пальцем по прикроватной тумбочке или подоконнику и — боже упаси! — обнаружит пыль, тогда — беда!

На сей раз все обошлось благополучно, без замечаний.

Закончив обход, Ягунов задержался около шкафа, оставленного еще осенью кафедрой философского факультета, и взялся за ключ, торчавший в дверце.

— Товарищ начальник, там книги! — приподнялся староста с койки.

— А-а! — протянул Ягунов. — Книги? Ну-ну… — И пошел к выходу. Но вдруг оглянулся и запросто сказал: — Может быть, лучше эти книги отправить в детский дом?..

В детский дом Витю не отправили. Он остался в госпитале.

Евгения Львовна возвратилась из родильного дома одна: младенец умер от истощения. Она проработала у нас до февраля сорок второго года, потом была назначена начальником хирургического отделения в другой госпиталь.

После нам стало известно: летом Евгения Львовна получила горестное извещение о смерти мужа. В августе сорок второго, вместе с Витей, она эвакуировалась на Большую землю.

Ныне Евгения Львовна живет и работает в Ленинграде. Витя, теперь уже Виктор Михайлович, — старший художник по свету в Большом театре кукол.

Новое назначение

епе произошло внезапно: меня вызвал Ягунов. Его серые глаза смотрели на меня доброжелательно, даже мягко.

— Вот какое дело. Назначаю вас врачом-диетологом. Временно, конечно.

Я ошеломлен: ожидал чего угодно, только не этого.

— Вопросами питания больных я никогда не занимался. Диетология требует…

— …правильной ориентировки в назначении диеты, — подхватил Ягунов. — Она должна не только поддержать силы раненых, но и способствовать скорейшему выздоровлению. Вы это хотели сказать?

Начальник госпиталя зашел мне «в тыл», отрезая «пути отступления». Но я еще пытаюсь сопротивляться:

— Согласен, это очень важно. Но, повторяю, вопросами диетологии я никогда не занимался…

Кончики ягуновсних усов, как крылья бабочки, вздернулись кверху. Все в госпитале уже знали: это плохой симптом.

— Я до войны, к вашему сведению, не обследовал гигиену уборных, не выводил вшей и клопов. А теперь занимаюсь и этим.

— Да, но я хочу объяснить вам, профессор…

— Не профессор, а начальник госпиталя! Военного! Вы намерены выполнять мой приказ?

Ягунов встал. Поднялся и я:

— Слушаюсь, товарищ начальник госпиталя!

— Примите дела от доктора Введенской. Действуйте! Желаю успеха.

Ягунов взял с письменного стола толстую книгу.

— Это руководство по клинике лечебного питания, — сказал он. — Возьмите! Приказываю: хорошенько проштудируйте! Учебник вам поможет. Как надо есть, знают все. А вот как накормить больного, раненого — это настоящая наука.

Побрел в ординаторскую. Положил книгу в шкаф. Никак еще не мог смириться с приказом Ягунова.

Принимать от Введенской было почти нечего. Своей кухни госпиталь пока не имел. Пищу приготовляли в университетской столовой и приносили к нам в бидонах из-под молока. В пути все остывало. Моя «диетология» пока что заключалась в составлении меню. Я продолжал работать на отделении.

Госпиталь начал строить пищевой блок в бывшем общежитии, в первом этаже. Начальник пищеблока Мельник достал котлы, инвентарь и оборудование. Окончание работы задержала кладка плит. Кирпичи есть, а печников нет.

Помог комиссар. Он созвал всех политруков отделений:

— Есть ли у нас ранены® печники?

В ответ — молчание.

— Не знаете? Это очень плохо, — сухо заметил Луканин. — Ведь я говорил вам: надо знать о раненых все, вплоть до деталей их биографии. Да будет вам известно, что у нас есть два печника: один — в третьей палате пятого отделения, другой — в седьмой палате шестого отделения. А нам надо хотя бы восемь печников. Через час жду ваших сведений.

Раскрывался Луканин более трудно, чем Ягунов. Молчаливый, медлительный, он казался скрытным. Но с каждым днем мы убеждались, что Луканин обладает замечательным качеством: оставаясь незаметным, он замечал во много раз больше, чем мы.

Через час восемь печников с увлечением взялись за работу.

Санитары, медицинские сестры, дворник Голубев подносили со двора кирпичи.

Плиты сложили в три дня. С 4 ноября пищу для раненых стали приготовлять в собственной кухне.

В отсутствие руководящего повара Ларисы Николаевой составлять меню приходилось с поваром Дмитрием Ивановичем Смирновым. Ему было под шестьдесят, всю жизнь он проработал в первоклассных ресторанах. Отсюда соответствующие привычки и манеры. Составлять с ним меню-раскладки было сплошным мучением. Сидя за столом и обтирая платком лысину, повар говорил: