На книжном шкафу любимая игрушка сына: бархатная, с оторванным хвостом, собачка. Покрытая инеем, она похожа на зайца.

«Надо обязательно забить окна, — подумал я, — иначе все в комнате погибнет».

Пошел на кухню в надежде найти гвозди и молоток. В коридоре услышал глухой стон. Он исходил из комнаты моего соседа, архитектора Игоря Нипоркина.

Войдя туда, засветил фонарик. На кровати, укутанная одеялами, поверх которых было еще пальто, лежала мать Игоря, Вера Матвеевна. Рядом стул. На нем — оцинкованное ведро, наполненное снегом.

— Федя, подойди поближе, — узнав меня, тихо попросила Вера Матвеевна. — Согрей кипятку…

Старая женщина была в состоянии крайнего истощения. Дров в комнате не оказалось. Пришлось разрубить на кухне деревянное корыто и растопить кастрюлю снега.

— Где Игорь? — спросил я.

— На работе. Недавно был. Он на казарменном положении. Плохо мне. В землю прошусь…

Я поправил одеяло на кровати и сел рядом.

— Ты слушай меня, — продолжала старушка. — Передай управдому: пусть он позвонит Игорю. Номер телефона под подушкой.

— Игорю я позвоню сам, Вера Матвеевна. И не хороните себя раньше времени…

Я говорил слова утешения, но понимал: женщина обречена. Как я мог в такой момент думать о своем барахле, забивать окна? К черту все это!

Пошел ночевать к брату: его квартира помещалась на той же площадке, что и моя.

— Спать лучше не раздеваясь, — посоветовал брат. — Теплее. И потом, того…

«Того» не пришлось долго ждать. Едва мы уснули, завыли сирены. Дом потряс глухой удар. По крыше забарабанили осколки зенитных снарядов. Добрались до чердака. Над нами топот ног, лязг лопат.

— Спокойно! Сбрасывать на улицу! — раздался на крыше повелительный бас.

— Кто это? — спросил кого-то брат.

— Плешаков Иван Иванович.

— Разве он не эвакуировался?

— Нет. Когда театр уезжал, у него тяжело заболела дочь.

Плешаков — солист Академического театра оперы и балета имени Кирова, бас, — спустился с крыши. Мы встретились с Иваном Ивановичем на площадке лестницы.

Брат осветил фонариком знакомое лицо. Плешаков был в распахнутой шубе. Мне невольно вспомнился довоенный эпизод. В такой же морозный зимний день я встретил Ивана Ивановича у дома и о чем-то спросил его. Он молча показал на укутанную шарфом до подбородка шею и, нагнувшись к моему уху, прошептал:

— Извините, завтра спектакль. На улице не разговариваю.

Я напомнил ему об этом. Иван Иванович невесело усмехнулся:

— Сейчас я в другой роли: начальник жактовской команды местной противовоздушной обороны! Тоже в своем роде премьер!

Утром я возвращался в госпиталь. Колючий ветер обжигал лицо. Сугробы на улицах напоминали застывшие волны. По узеньким, протоптанным в снегу тропкам, шатаясь и падая, брели люди.

Слышен скрип салазок. Чуть живые везут мертвых. Завернутых в простыни, во что попало, без гробов.

Гробы делать не из чего. Да и сил на это нет.

На саночках же везут в стационары и дистрофиков.

Санки стали единственным доступным населению видом транспорта.

Обгоняя прохожих, по улице прошел грузовик, оставляя за собой резкий запах хвои. На машине приделан блокадный самовар-газогенератор. Бензина нет. Топливом для газогенераторных машин служат чурки.

На улице Декабристов, у булочной, прижавшись к стене, стояла очередь, скованная лютой стужей. Люди ждали, когда привезут хлеб.

Два человека в полушубках и подшитых валенках везут санки с каким-то грузом, покрытым брезентом. Остановившись около очереди в булочную, сняли брезент. Кинохроника. Кадры, которые сняли эти полуживые кинооператоры, вошли впоследствии в фильм «Ленинград в борьбе».

«Чернорабочий литературы»

ожелтевшие от времени листки. На сгибах они протерлись. Из глубин памяти будто пахнуло дымком коптилок блокадных дней. И кажется, что слышишь разрывы снарядов, грохот рвущихся бомб…

В декабре, когда в госпитале не было света, поздним вечером меня вызвал Луканин. В кабинете комиссара коптила «лампада». Было прохладно, чтобы не сказать — холодно.

В кожаном кресле с высокой спинкой сидел старик. В черном пальто с потертым каракулевым воротником. Черный малахай с расстегнутыми тесемками был надвинут на самые брови.

Откинувшись на спинку кресла, незнакомец вытянул ноги в больших подшитых валенках с задранными вверх носками.

— Вот и Грачев, — сказал комиссар, когда я вошел в кабинет.

Старик чуточку улыбнулся и, протягивая мне руку, слегка приподнялся:

— Кугель.

Потом добавил:

— Иона.

И опустился в кресло.

— Вот какое дело, — устало сказал Луканин. — Иона Рафаилович будет писать очерк о нашем госпитале. Хочет побеседовать и с тобой.

— Это правда, что вы кое-что пишете? — спросил Кугель, пощипывая седую бородку.

— Да.

— Тем более мне хотелось бы поговорить с вами.

Я пригласил старика к себе. Слегка сгорбившись, заложив руки за спину, Кугель ходил по комнате как-то боком, выдвинув левое плечо вперед.

Старейший журналист, начавший свою карьеру еще в дореволюционных изданиях, он сейчас работал в журнале «Звезда». Когда началась война и враг подошел к Ленинграду, товарищи посоветовали Кугелю уехать в тыл, но он отказался.

— Почему вы остались в Ленинграде? — спрашиваю я.

— Почему? — резко остановился Кугель. — Просто не мог иначе. Понимаете, не мог! Я полвека тружусь в этом городе «чернорабочим литературы». А в такое время, как сейчас, мне обязательно надо быть здесь. Все увидеть и понять.

Иона Рафаилович, помолчав, продолжал:

— Повторяю, я должен находиться на передней крае жизни. Все увидеть и понять. Вот в чем суть! А мой приятель, профессор-геолог, на такой же вопрос, какой вы задали мне, ответил очень кратко: «Я люблю Неву!» Да, да. Не улыбайтесь, пожалуйста. Он прав по-своему. Я тоже бесконечно люблю наш город. Уверен, Ленинград — лучшее место на земном шаре!

Все увидеть и понять! Эта страсть захватила «чернорабочего литературы». Он жадно прислушивался к дыханию осажденного города, искал встреч с людьми. Для этого он и пришел в госпиталь.

— А чтобы растить розы литературы, необходима земля, — продолжал старик. — Алишер Навои, например, убеждал своих учеников: «Если хотите растить розы — землею будьте, я говорю вам, будьте землею».

Рассказывал Кугель образно, увлекательно, порой по-юношески темпераментно. Двумя-тремя фразами очень красочно обрисовывал людей, обстановку. Иона Рафаилович оказался обаятельным, остроумным собеседником, человеком пытливого ума, большой культуры.

— Э, батенька мой, так мы, пожалуй, до ночи проговорим! — воскликнул он, взглянув на часы. — Так что же вы пишете? Показывайте!

— Нечем хвастать, Иона Рафаилович. Мякина всё.

Плавая до войны судовым врачом, я часто бывал за границей и вел дневниковые записи. Теперь, когда выдавалась свободная минута, работал над. «литературным оформлением» своих путевых впечатлений.

Кугель настоял на своем, и я дал ему папку с записями. В это время меня вызвали в приемный покой — прибыли раненые.

— Если приду поздно, ложитесь спать на диване, — предложил я Кугелю.

В ответ он что-то пробурчал в бородку и раскрыл рукопись.

Вернулся я очень поздно. Иону Рафаиловича застал за чтением рукописи. Наклонив седую взлохмаченную голову, он перелистывал страницы морщинистыми руками.

Я присел сбоку, взял прочитанное им, и у меня сразу заныло под ложечкой. Одни страницы зачеркнуты, на других — вопросы, восклицательные знаки. А на полях текста то там, то здесь — «плохо», «неясно», «длинновато», «проще». «Читатель и без вас поймет». «Слова — тот материал, из которого шьют пиджаки и брюки мыслям, чувствам». А в скобках: «Горький».

Я уже раскаивался в том, что показал старику рукопись. Кугель молча продолжал работать. Читал он как-то одним глазом, наклонив голову с поднятыми на лоб очками. Рукопись держал близко к лицу.