Из госпиталя выбежали люди. Запрокинув головы, теснясь друг к другу, они следили за самолетом. Не обращая внимания на холод, выстрелы зениток, все жаждали одного: гибели фашистского стервятника.

Совсем близко от госпиталя послышалась частая дробь выстрелов.

— Ростральцы! — раздался одобрительный возглас.

Так мы называли зенитчиков, которые занимали позицию близ Ростральных колонн.

Зенитный огонь становился плотнее, интенсивнее. Вокруг бомбардировщика возникли разрывы зенитных снарядов.

— Мажут! — возбужденно и громко крикнул кто-то в темноте.

— Уйдет, подлец! Ей-богу, уйдет! — раздался тревожный женский голос.

— Тише!

— Не уйдет, стерва! — услышали мы голос Голубева.

— Ну, раз Семеныч сказал, тогда…

В это время рядом с бомбардировщиком пронесся наш юркий «ястребок». От него — нити трассирующих пуль. Вражеский летчик сделал маневр и скрылся в темноту. Но нет! Опять схвачен прожектористами. И снова наш «ястребок»! Что это? Яркая вспышка!

— Аминь!

— Долетался!

— Одним стервятником стало меньше!

— Как сказал Семеныч, так и вышло! — освещая друг друга карманными фонариками, шутили работники госпиталя.

— Ну что, друг! Наша взяла! — сказал Ягунов Семенычу.

— Наша всегда возьмет, Сергей Алексеич! — уверенно ответил Голубев, видимо польщенный тем, что начальник обратился к нему, как к равному.

И мне невольно вспомнились годы моей учебы. Кто учился в Военно-медицинской академии в Ленинграде, тот помнит, наверное, Матвея — служителя клиники профессора Турнера.

Для больных и посетителей клиники Турнера этот чуть сгорбленный седой и усатый человек был всего-навсего простым служителем. Но мы-то знали ему цену. Тридцать с лишним лет работал он в этой клинике и был неразлучен с Генрихом Ивановичем Турнером, обаятельным ученым с мировым именем. Крупнейший советский хирург, травматолог и ортопед, он пользовался исключительной любовью и уважением слушателей академии. Турнера и Матвея связывала долголетняя, крепко устоявшаяся дружба.

Матвей был неплохо знаком с десмургией, учением о наложении различного рода повязок. На практических занятиях он являлся для нас незаменимым советчиком и консультантом. Неизменно присутствуя на всех лекциях своего профессора, Матвей помогал Генриху Ивановичу при демонстрации больных, муляжей и препаратов.

Однажды во время одной из таких лекций Матвей увлекся своими объяснениями и начал громко разговаривать.

— Матвей! — крикнул ему профессор Турнер. — Кто из нас будет читать лекцию? Ты или я?

Матвей вздернул очки на лоб и, взглянув на профессора сверху вниз, невозмутимо ответил:

— Ладно уж, читай! — И махнул рукой.

Аудитория вздрогнула от смеха.

И вот теперь, слушая разговоры Ягунова с Семенычем, я вспомнил профессора Генриха Ивановича Турнера и Матвея.

На другой день, 5 ноября, выяснилось, что прошедшей ночью мы были свидетелями исключительного героизма молодого летчика-истребителя. Младший лейтенант Алексей Севастьянов, преследуя вражеский бомбардировщик, настиг его и таранил. Сбитый «хейнкель-111» рухнул в Таврический сад, а Севастьянов благополучно опустился на парашюте.

По этому поводу в госпитальной газете «За Родину» появилось стихотворение «Сало и могила». Автор — Григорий Махиня из «морской палаты». Пулеметчик восторгался стихами Ольги Берггольц и сам писал стихи. Смысл стихотворения Махини сводился к ответу на вопрос: «Зачем немцы пришли в Россию?» «За салом, — отвечал Махиня. — Но сала не будет, а фашистов злую силу мы уложим всю в могилу!»

Для наглядности под этим стихотворением Сулимо-Самуйло поместил выразительную карикатуру: за решеткой сада — сбитый бомбардировщик. Над обломками торчит хвост с фашистской свастикой. В нее вбит кол.

Этот кол редактор стенгазеты снабдил краткой, но выразительной надписью: «Во! И боле ничего!»

Что же касается эпизода с котом в мешке Михаила Смирнова, то он стал известен всему госпиталю. Вызванный к Ягунову, боец пожарной охраны откровенно рассказал о настоящей причине своей попытки — хотел помочь голодающей семье…

В праздничный день

тро 7 ноября началось артиллерийским обстрелом. Впервые ленинградцы праздновали годовщину Великого Октября в тяжелой и суровой обстановке осажденного города.

Здание госпиталя украшено флагами. Они огнем полыхали в морозном воздухе. К раненым пришли родные и знакомые. Принести что-нибудь из продуктов они не могли. Кое-кто поделился помидорами. В праздник взрослым выдали по пять соленых помидоров.

Начальники отделений, политруки, врачи, медицинские сестры — все находились в коридорах, встречали посетителей и провожали их в палаты.

Многолюдно было в клубе и красных уголках, которые организовали и оборудовали наши шефы. Пришли, разумеется, и университетские «родственники» раненых. К празднику общественные организации университета собрали три тысячи пятьсот рублей и на эти деньги купили подарки. Сегодня они раздали их раненым, не имеющим в Ленинграде ни родных, ни знакомых. Студенты пришли с музыкальными инструментами. Из красных уголков доносились негромкие песни, переливчатые звуки гитар и мандолин.

Заглянул в третью, «морскую палату». Ну, конечно, как я и ожидал, там тоже гости.

Рядом с койкой Григория Махини сидела Дарья Васильевна Петрова. Санитарка штопала кому-то носки. Она могла в этот день штопать и не в палате, а у себя в комнате. Но разве может она не присутствовать в палате, когда пришли гости? Ни в коем разе!

Гости сидели за столом. Их трое: девушка и два молодых человека.

— Что же нам еще спеть? — спросила девушка, черноволосая студентка, положив пальцы на гриф гитары.

— «Раскинулось море широко!» — не задумываясь, ответил Вернигора.

— «Закувала та сыва зозуля…» — просит Махиня. Гости сконфуженно переглянулись.

— Мы это плохо знаем. Лучше споем «Широка страна моя родная».

Ровно, слаженно звучат голоса. Слышен тенорок Вернигоры, бас Григория Махини, им вторит Папаня. И вскоре начинает петь вся палата. Дверь открыта. Около двери столпились легкораненые и посетители. Они тоже запели. Песня вырвалась в коридор, и звучит она ввысь и вширь, по всему этажу здания.

— Спасибо вам от всей палаты! — благодарит Вернигора, когда кончилась песня. — Девушка, как вас зовут?

— Лида. А вас?

— Володя. Вы в магию верите?

— В магию? Что вы! Конечно, нет…

— Тогда смотрите!

Вернигора засучивает левый рукав. Правой достает из-под подушки гривенник. Показывает его Лиде и всем. После этого «втирает» монету в обнаженную руку. Показывает пальцы. Гривенника нет!

— Подойдите ко мне! — приглашает Лиду Вернигора.

И вынимает гривенник из кармана кофты нашей гостьи.

Смех, аплодисменты.

— Никакого мошенства, одно проворство рук! — смеется Вернигора. — Два года в Маньчжурии учился!..

Время для посещения раненых истекает. Посетители покидают палаты. Встала и тетя Даша.

— А теперь чтобы в палате было тихо! — произнесла она таким тоном, словно хотела сказать: «Ребята, не баловаться!»

Позднее в этот день я увидел в вестибюле госпиталя нашего «короля топлива» Голубева. Семеныч о чем-то не мог столковаться с начальником приемного покоя Елизаветой Михайловной Михайловой.

— Ну хорошо! Согласна, возьмем! Но сейчас идите спать! — уговаривала Семеныча Михайлова. — А то неровен час — увидит Ягунов, пропишет вам ижицу!

— Я пойду… Михална. А Мгу мы возь-мем! Истинный господь! Ка-ак пить дать.

Семеныч был изрядно навеселе.

— Семен Ильич, а где вы раздобыли? — спросил я.

— Вытря-хивал. По кап-лям!

На праздник раненым было выдано вино. Бутылки после раздачи сдали на склад. Семеныч не поленился и «вытряхивал» из каждой посудины «по каплям».

Чрезвычайное положение

 ноябре на Ладоге начали бушевать жестокие шторма. Движение судов вынуждено было приостановиться. Вследствие этого эвакуация в глубокий тыл раненых, нуждавшихся в длительном лечении, почти прекратилась. Пришлось организовать лечение таких раненых на месте.