Схватив с вешалки противогаз, он выбежал из ординаторской.

На улице забухали зенитки. Донеслись глухие разрывы бомб.

— Первое носилочное звено! — кричал в коридоре политрук Скридулий. — Второе носилочное звено!..

Санитары, медицинские сестры и врачи несли тяжелораненых в бомбоубежище. Едва разместили людей по отсекам, как сильный удар потряс здание. Потух свет.

— Кажется, где-то около нас, — послышался женский голос.

— Да… метров сто, не больше, — прикидывал кто-то в темноте.

Чиркнули спичками. Заработали «жужжалками» — карманными фонариками.

В отсеке появился начальник бомбоубежища Тихомиров с «летучей мышью».

— Куда легла? — спросили одновременно несколько человек.

— Кажется, в мост Строителей…

После отбоя воздушной тревоги Муратов получил приказ: к утру перевести наше отделение из третьего этажа на второй, чтобы ускорить переноску тяжелораненых в бомбоубежище во время налетов.

Переезд закончился на рассвете. Стали располагаться в новой ординаторской из двух смежных комнат: в маленькой — Муратов и я, в большой — Горохова, Наумченко, Кувшинова и Звоницкая.

Пришли Ягунов и Долин.

— Еще одно такое переселение, и руки отвалятся, — заметила Наумченко.

— Ваше отделение, Петр Матвеевич, теперь будет называться восьмым, — сказал Ягунов, как бы не слыша реплики Наумченко. — Развертываем еще два отделения. Сегодня ожидается много раненых.

— А вы, Валентина Николаевна, — обратился Долин к хирургу Гороховой, — назначаетесь начальником седьмого медицинского отделения. Зайдите ко мне через полчаса.

В дверях Ягунов обернулся:

— Кто переутомился, пусть немедленно подаст рапорт. Направлю… на Южный берег Крыма!

И, бросив косой взгляд на Наумченко, вышел.

Солдат Павлов и тетя Даша

 операционной негромкие возгласы:

— Кохер!

— Ножницы!

— Палочку с йодом!

— Салфетку!..

Все, что просит Муратов, ему быстро подает операционная сестра Ирина Тертышникова, студентка третьего курса медицинского института.

Петр Матвеевич оперирует спокойно. В войну с белофиннами он был начальником хирургического отделения военного госпиталя. Потом работал в клинике профессора Самарина, в больнице имени Ленина.

До поздней ночи наши ординаторы под руководством Муратова, у которого золотые руки, удаляют неглубоко засевшие осколки, накладывают гипс, делают сложные перевязки.

Какую радость испытала Наумченко, когда впервые самостоятельно удалила небольшой осколок из ступни раненого.

— Смогла!

Надежда Никитична Наумченко, которую раненые называют доктор «Вот и всё», — самый молодой врач в нашем отделении. Как только раненые начинают стонать или кричать, Надя неизменно говорит:

— Сейчас все пройдет! Вот и всё, детка!

Накануне войны Надежда Никитична закончила Педиатрический институт. Однако детей лечить Наде не пришлось: началась война, и она оказалась в военном госпитале.

В моем ведении две палаты. В одной из них вызывает тревогу Павлов, с которым я встретился еще в приемном покое.

— Малость ногу попортило, — сказал он тогда.

Эта «малость» оказалась осколочным ранением в левый коленный сустав.

Степан Иванович Павлов — старый кадровый рабочий и солдат. Он дрался с немецкими полчищами® первую империалистическую, сражался в гражданскую войну. Несмотря на свои пятьдесят пять лет, старый солдат Степан Иванович в третий раз встал на защиту Родины.

Старший по возрасту в палате, он пользовался любовью и уважением. Раненые ласково называли его Папаней.

Сердечное отношение к Папане началось с рассказа о том, что ему «очень повезло в добровольческом пункте», куда он явился на второй день войны.

Там Павлову отказали:

— Отец, в ваши годы в армию — нельзя!

— Кто же спорит! — согласился Павлов. — Но я не в армию прошусь, а в народное ополчение. Что же я — не народ, что ли?

Аргумент Павлова сработал.

Степан Иванович — человек редкого обаяния и простоты. Если в палате возникали споры и разногласия, Павлов всегда умел мягко и тактично все «поставить на свое место».

Состояние здоровья Степана Ивановича ухудшалось. В палате с нескрываемой тревогой наблюдали за ним. Он без стона и крика переносил трудные перевязки, а ночами молча лежал с открытыми глазами. На бледном, осунувшемся лице выделялась русая бородка, запорошенная сединой.

— Доктор, — шепнул мне Вернигора во время обхода, — товарищи просили узнать: будет жив Папаня иль как? Шаль его, хороший старик.

Дела Павлова были плохи, но от операции он отказывается: почему-то решил, что такой операции ему не выдержать. А левый коленный сустав опухал. В полости сустава гнойный выпот. Павлов часто терял сознание. В бреду звал жену, командира части, сына. Иногда кричал и ругался.

— Кричи, милый, кричи! — по-матерински жалела его санитарка Дарья Васильевна. — Так тебе легче будет. Я-то знаю…

Но легче не становилось. Павлов слабел на глазах.

— Плохи мои дела, — тихо говорил старик.

В перевязочной Павлова внимательно и бережно осмотрел Муратов.

— Болит нога?

— Грызет… Моченьки нету…

— Осколок надо удалить, — мягко сказал хирург. — Обязательно!

— Вам виднее, — тяжело выдохнул раненый. — Только боязно мне, Петр Матвеевич…

— Понимаю. Перед операцией так бывает с каждым. Но вы не бойтесь! Все будет хорошо.

— Спасибо, ангел ты мой!

Много ли надо больному человеку? Искорку надежды. И она зажглась от слов Муратова.

Степана Ивановича отвезли в палату.

— По-моему, Павлову надо ампутировать голень! — безапелляционно сказала Наумченко.

— Вы в этом уверены, Надежда Никитична?

— Убеждена! У Павлова ведь…

— Ваши суждении слишком поспешны! — прервал Муратов. — Хотелось бы вам посоветовать, даже если вы будете маститым хирургом, — не спешите с ампутацией. Не забывайте, что ампутацию следует производить, сто раз подумав, если ты абсолютно убежден, что иного выхода нет.

Петр Матвеевич вместе с нами еще раз смотрит рентгенограмму коленного сустава Павлова. На снимке видно — внутрисуставного перелома нет. В слизистой сумке сустава — осколок.

— Да-а, — после некоторого раздумья произносит Муратов, — коленный сустав — большая сумка со многими, так сказать, «комнатами»…

И тут же объясняет, что это за «комнаты» и в какой из них находится осколок.

— Надо сохранить ногу Степану Ивановичу, — говорит начальник отделения. — Подготовьте Павлова к операции, — обратился он ко мне. — Встанете на наркоз.

И к Кувшиновой:

— А вы, Евгения Павловна, будете помогать.

С Кувшиновой мы зашли к Павлову. Он был совсем плох. Посмотрел на нас проницательным взглядом.

— Помирать, значит? — с щемящей тоской спросил старик. — На Пискаревку?..

— Что вы, Степан Иванович! — склонилась над ним Кувшинова. — Поживем еще!

— Нет! Мне сказали…

— Кто?

— Даша…

— Нашли кому верить!

Много дел у санитарки. Переложить раненого. Накормить. Умыть, поправить подушку, одеяло. Это — ее обязанность. А ласковое слово, теплое человеческое участие — это от души. Это не каждый умеет.

Дарья Васильевна умела. Вечно чем-нибудь занятая, с ласковым торопливым говорком, она являла собой поистине образец трогательной заботливости и внимания к своим подопечным.

И раненые очень уважали Петрову — «тетю Дашу».

Но тетя Даша, «знаток всех болезней», страдала одним недостатком: она любила ставить свои «диагнозы», помимо врачей… «Ежели захрипел — значит, помрет. Стал есть — пойдет на поправку. Шумно дышит — быть беде. Посинел — в землю просится…» Кроме того, Дарья Васильевна стремилась быть в курсе всех событий, которые ее совсем не касались. Тетя Даша поставила «диагноз» и Павлову: антонов огонь… Помрет!

Неизвестно, каким образом ее «заключение» стало ведомо Степану Ивановичу.