Павлова на каталке доставили в операционную и положили на стол. Он с тревогой посмотрел на врачей и еще больше заволновался, когда его левую руку и правую ногу привязали к операционному столу манжеткой и широким брезентовым ремнем.
— Что же вы меня привязываете? — чуть дрогнувшим голосом спросил старик. — Я ведь не убегу!..
— Так надо, Степан Иванович, — ласково сказала Кувшинова. Она встала напротив Муратова, а он склонился над Павловым и вдруг озорно подмигнул: не волнуйся, мол, все будет хорошо!
Раненый испуган ярким светом, обстановкой операционной: хирургические инструменты, запах эфира, вода, люди в белых халатах и марлевых масках, делающих их похожими друг на друга.
Смотрю в лицо Степана Ивановича. Вздрагивает седоватая бородка, В широко раскрытых глазах — страх и надежда.
— В атаки ходил, а вот сейчас страшнее! — признался Степан Иванович.
— Не бойтесь, Павлов! — успокаивал его Муратов, обрабатывая йодом кожу коленного сустава. — Сколько вам лет?
— Пятьдесят пять…
— Вы в какой губернии родились?
— В Костромской…
— Да ну! Я ведь тоже костромич.
— Земляки, значит! Усыплять будете?
— Да. Так лучше. Вы где ранены?
— На Невской Дубровке…
Муратов знал и раньше о возрасте Павлова. Знал о том, где был ранен Степан Иванович. К тому же Муратов родом вовсе не костромич, а горьковчанин. Но он понимал состояние пожилого бойца. Вопросы хирурга сводились к одному: отвлечь раненого от его тревожных дум. Это была своего рода психоанестезия.
Я закрыл лицо Павлова маской, но он рванулся, стараясь сбросить ее, и закричал:
— Ногу отрезать не дам! «Какой губернии…» Знаю я эти губернии! Ты мне зубы не заговаривай — не обманешь! Лучше с ногой помру! Отцепляй от стола!
— Что вы, Степан Иванович, никто и не собирается отрезать. Мы только осколок вызволим. — Петр Матвеевич мягко ощупывал колено. Темно-коричневое от йода, оно стало похоже на большой каштан.
— Обманываешь?
— Честное слово!
— Ну, смотри! Я верю…
— Считайте, Степан Иванович! — сказал я, давая наркоз.
— Раз, два, три… Четыре, пять, шесть, — шептал Павлов. — Семь, восемь… Девять…
— Так! Считайте дальше! — подбодрял Муратов.
— Девять, десять!.. Один… Три… Восемь… Двенад… Четырнадцать. Тридцать. Двадцать два… Маня, холодно… закрой форточку! Ты не плачь… Андрей, обходят гады!..
Раненый сделал глубокий выдох, и сразу наступило расслабление всех мышц. Он дышал ровно, спокойно. Кувшинова приподняла руку Павлова. Она упала как плеть. Я сдвинул маску, посмотрел зрачки и кивнул Евгении Павловне.
— Павлов спит! — доложила Кувшинова.
Муратов пальцами в желтых прозрачных перчатках определил анатомические участки будущего разреза.
— Скальпель!
Петр Матвеевич работал спокойно, уверенно. Кратко и четко говорил, что делает. Он учил нас хирургии не только на теоретических занятиях и советами на консультациях. Он закреплял эти знания показом работы у операционного стола.
Время тянется очень медленно. Но вот в руках Муратова небольшой осколок. Еще немного — и операция — будет закопчена.
Однако лицо Павлова бледнеет. Пульс становится неправильным, слабого наполнения. Дыхание частое, поверхностное. Посинели крылья носа, побледнели губы. Зрачки расширены. Пульс уже нитевидный. Исчез!
— Петр Матвеевич! Пульс не прощупывается!
— Снять маску!
Смерть? Нет еще. Коллапс — внезапно возникшая острая сердечно-сосудистая недостаточность. Один шаг до страшной черты.
— Камфору под кожу!
Проходит тридцать секунд, бесконечных секунд. И каждая может стать последней. У нас появилась тревога: возраст — пятьдесят пять лет — союзник плохой!
Сердце! Бейся! Ну! Скорее!
— Пульс?
— Не прощупывается!
— Кофеин внутривенно!
Проходит томительная операционная минута. Что для хирурга минута? Она может решить все!
— Пульс? — снова приглушенно, негромко спросил Муратов.
— Нет…
— Эфедрин под кожу!
Еще тридцать секунд грозного состояния! И вот он — первый вдох! Второй! Третий! Бледное, обескровленное лицо порозовело. Пульс еще слабый, потом лучше, лучше. Сердце бьется равномерно, без перебоев.
Грань между жизнью и смертью миновала! Операция прошла успешно.
Муратов глубоко вздохнул. На лбу — крупные капли пота.
— Ногу мы спасем! — сказал он, снимая перчатки.
Павлову на ногу наложили гипсовую повязку.
Осторожно перекладываем его на каталку и везем в палату вместе с Дарьей Васильевной.
— Ну как, тетя Даша? — спрашивает Вернигора.
— Все обошлось! — сказала санитарка. Сказала так, словно она сама делала эту операцию. — Разве я не говорила?
— Вона как! Что ты предсказывала, мы знаем! — добродушно засмеялся краснофлотец.
— Обидел тебя бог духом кротости! — не осталась в долгу Дарья Васильевна.
Павлова положили на койку. Вскоре он открыл глаза. Дрогнули ноздри. Затрепетали веки. Он как-то еще неуверенно огляделся по сторонам, словно внимательно рассматривая что-то для себя значительное, чего раньше не замечал.
Густые брови вразлет легонько шевельнулись. Потом он бережно провел пальцами по загипсованной ноге. И, не веря, — еще раз. Он ощупывал ногу, как слепой. Цела!
— Не обманули!
— Как самочувствие, Степан Иванович?
Старик поправил одеяло. В уголках губ чуть заметная улыбка.
— Повоюем еще, товарищ доктор!
— Папаня, а ведь с тебя приходится! — радостно воскликнул Вернигора.
— Обязательно!
Вечером в ординаторскую явилась Дарья Васильевна Петрова:
— Папаня осколочек посмотреть хочет.
— Какой папаня? — строго спросил Муратов.
— Известное дело какой — Павлов. Из третьей палаты…
— Запомните, Дарья Васильевна: у нас нет папаней. У раненых есть фамилии. Ясно?
— Понимаю.
— Осколок возьмите, пусть посмотрит. А теперь, кто вам сказал, что Павлов умрет?
— Кто? Дык у Пап… у него — антонов огонь. Такие завсегда умирают. Я уж знаю! — авторитетно заявила тетя Даша.
— Я вам в следующий раз такой антонов огонь пропишу за вашу болтовню, небу будет жарко! Сами ухаживайте за Павловым. С вас спрошу, если ему станет хуже!
— Не сомневайтесь, Петр Матвеевич, все сделаю! — уверяла растерявшаяся санитарка.
А хирург и не сомневался. Муратов уверен: за каждым движением Павлова будет наблюдать тетя Даша.
Минут через двадцать Петрова остановила меня в коридоре:
— Зовут вас в третью палату. Пить чай… Очень приглашают…
Дарья Васильевна торжественно внесла в палату кипящий самовар. На конфорке красовался заварной цветастый чайник. Это был тот самовар, что принесла старушка до открытия госпиталя. Дотошная тетя Даша нашла его на складе.
Самовар действительно ворковал, как голубь. Вся светясь добротой хозяйки, Дарья Васильевна разливала чай в кружки и разносила раненым.
Вернигора играл в шашки с Махиней. Матрос то и дело подсмеивался над пулеметчиком. Они громко спорили.
— Доктор, вы играете в шашки? — спросил меня Махиня.
— Имею некоторое представление…
— Скажите, пожалуйста, за «фук» берут шашку?
— По-моему, нет.
— Что я тебе говорил! — обрадовался Махиня.
— Ладно, будем без «фука».
Вскоре он проиграл партию.
Удрученный проигрышем, Махиня попросил гитару. Взял несколько аккордов. Потом возникла знакомая мелодия «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый». И непонятно было: то ли гитара рассказывает пулеметчику что-то очень близкое и дорогое, то ли сам Григорий делится с ней своими задушевными мыслями.
На столе воркует самовар. Мы пьем чай, ведем разговор о боях, о событиях на фронтах, о будничных происшествиях в госпитале. О житье-бытье, о том о сем…
Сахар на столе. Но раненые пьют чай вприглядку. По предложению Павлова сахар берегут для ребят подшефной школы. Завтра они посетят госпиталь. Будут и у нас на отделении.
Степан Иванович заканчивает свой рассказ, как он был ранен на Невской Дубровке, при форсировании Невы.
