Как-то, возвращаясь с этих лекций, я встретил в вестибюле госпиталя Сулимо-Самуйло, который к этому времени из помощника начальника продовольственного отдела превратился в начальника противопожарной охраны госпиталя.
— С курсов? — спросил он.
— Да.
— О чем шла речь?
— Как надо подавать фрукты и жарить лангеты. А ты откуда?
— Тоже с курсов. Учились без воды тушить пожары. Заодно пообедали в городе. Вот, посмотри, захватил для потомства. Да ведь не поверят.
Сулимо-Самуйло протянул мне небольшой серенький листок — меню фабрики-кухни Володарского района:
Суп из дрожжей
Раскладка:
Дрожжи… 15 г.
Соль………. 3 г.
…Трудности по-прежнему «прописаны» в госпитале. Еще в ноябре был установлен жесткий режим потребления электроэнергии. В декабре госпиталю этот лимит снова сократили. Из медицинских отделений изъяты все электронагревательные приборы. Хирургические инструменты теперь кипятят на кухонных плитах в буфетах отделений. В маленьких палатах оставили по одной лампочке, в больших — по две. Палаты и ординаторские освещаются утром в течение полутора часов, вечером — в течение пяти часов.
В остальное время свет выключается. Все механизмы пищевого блока отключены от электросети.
В стационаре госпиталя двадцать дистрофиков. Долго крепился начальник девятого отделения Коптев. Но силы сдали. Коптева уложили в ординаторской, за шкафом. Врачи Романова и Гордина устроили ему там нечто вроде отдельной палаты.
— Для Ивана Сергеевича, — говорит то та, то другая, отливая в столовой несколько ложек из своей порции супа. Сами же с трудом передвигают ноги от истощения.
А Коптеву все хуже. Перенесли его в стационар.
Слабеет и начальник нашего отделения Петр Матвеевич Муратов. Сделав операцию, он подолгу сидит на табуретке, опустив руки и закрыв глаза. А один раз упал в перевязочной, когда там находился Степан Иванович Павлов. Муратов «отошел» только в ординаторской. Неожиданно появилась тетя Даша:
— Петр Матвеевич, вас срочно просят в третью палату. Очень большое дело…
— Какое?
— Я молчу, молчу! — запротестовала Петрова. — А то, бают, что много говорю…
Мы с Муратовым идем в палату. Еще в коридоре слышим: там шумно.
При нашем появлении шум затих. Староста объясняет Муратову, что здесь происходит.
— Товарищ начальник отделения, — начинает докладывать Вернигора.
— А вы садитесь, на костылях стоять трудно.
— Спасибо! Степан Иванович Павлов внес предложение, — продолжает староста палаты. — И мы с ним полностью согласны. А предложение такое — всем раненым в госпитале ежедневно выделять из своего пайка по пятнадцать граммов хлеба. Для того чтобы поддержать ослабевших хирургов госпиталя. Нам-то что — лежать, а вам работать. Операции делать…
— Благодарю вас за такую доброту и внимание, — ответил Муратов. — Но что касается меня, то есть еще силы. И я, как бы вам это сказать, чтобы вы не обиделись, с таким предложением согласиться не могу…
— Тогда мы просим вас передать об этом командованию госпиталя, — настаивал Вернигора. — Правильно я говорю, товарищи? — обращается староста к раненым.
— Правильно!
— А как же иначе!
— Обязательно!
— Хорошо, я выполню вашу просьбу, — обещает Муратов.
Когда Ягунову доложили о решении раненых, он долго молчал. Никогда — ни до, ни после — не видел я у него такого растроганного лица.
— Это удивительно… удивительно! — повторял он, часто моргая глазами. — Как мы еще мало знаем людей! Сами недоедают и… Федор Георгиевич, надо доложить об этом желании раненых в Военный совет.
— Обязательно!
Через два дня Савицкий вызвал меня к телефону. Говорил Ягунов:
— Я в санитарном управлении. Срочно требуются данные о количестве предельно ослабленных раненых. Сколько таких у нас?
— Точно не помню. Необходимо уточнить.
— Сколько потребуется времени?
— Часа два…
— Позвонить мне через час. Делайте списки в трех экземплярах.
Ничего себе — за час обойти ординаторские десяти отделений! И ведь успел!..
Оказалось, что готовится постановление Военного совета фронта: не только предельно ослабленным, но и всем раненым и больным ежедневно выдавать дополнительно яичный порошок, какао, сушеные грибы. Не остались забытыми и ведущие хирурги. Им, если мне не изменяет память, стали выдавать не тыловой, а фронтовой паек.
Десятого декабря радио сообщило: войска Волховского фронта овладели Тихвином. Семь тысяч фашистских солдат и офицеров полегло в снегах Тихвина и Волхова.
Отбили Тихвин! Радостное известие прозвучало по всему госпиталю. Немедленно возник митинг. В самый разгар митинга — погас свет.
Забегали электромонтеры. Не сразу удалось понять, в чем дело. Наконец выяснилось, что госпиталю попросту перестали давать электроэнергию. Палаты и операционные окутала темнота. Рентгеновский кабинет вышел из строя. Врачи оказались в тяжелейших условиях, при которых возможны ошибки, чреватые опасными последствиями.
В соседнем госпитале удалось призанять сотню маленьких аккумуляторов. Зыков раздобыл елочные лампочки.
С помощью раненых работники госпиталя смастерили самодельные фонарики — четыре аккумулятора укладывались в деревянную коробочку из фанеры. Такую коробочку носили на груди.
Появились карманные фонарики с маленьким динамо. За характерный звук при нажатии рычажка — «жиу-жиу» — их прозвали «живу-живу!». Но как осветить госпиталь? В порту достали автол. Им наполняли консервные банки и налаживали фитиль. Получалось нечто вроде лампад. Они очень коптят. Такое «фитильное освещение», как его называют раненые, не может, конечно, нас устроить. Кухню пробовали освещать небольшими кострами из автола, которые разводят на противнях. Но от дыма и копоти не продохнуть. Слезятся глаза.
Перешли к лучине. Она горит с треском, осыпая людей искрами, отбрасывая на стены и потолок колеблющиеся причудливые тени. Жутковатое это было зрелище!
Беда рождала беду. Едва погас свет, как вышло из строя центральное отопление. Это в тридцатиградусные морозы! Казалось, наступил предел, хуже быть не может. Но это только казалось…
Чтобы немного согреть хотя бы тяжелораненых, кухня на ночь готовит кипяток. Его наливают в грелки, в бутылки и кладут раненым под одеяла.
А тут еще хочется спасти растения, которые передали госпиталю в октябре наши университетские шефы. Пальмы и кактусы собрали в одну палату шестого отделения, где стояли две большие круглые печки. Их кое-как топили. Эта «оранжерейная» палата, так ее называли раненые, самая теплая в госпитале.
Очередная утренняя конференция врачей не состоялась. Вместо этого всех начальников отделений, ординаторов, политруков и работников подсобных служб собрали на срочное совещание.
Совещание началось с того, что Луканин неожиданно спросил начальника квартирно-эксплуатационной части (КЭЧ) Сидорова:
— Сколько на здании госпиталя водосточных труб?
— Понятия не имею, — ответил начальник КЭЧ.
— Плохой ты хозяин, Ефим Сергеевич. Садись… Труб у нас — сорок четыре. Мы собрали вас для очень короткого разговора, — продолжал комиссар. — Завтра надо снимать все водосточные трубы. Они нужны для печей-времянок. Иван Алексеевич, сколько ты подобрал печников из раненых?
— Двадцать, — доложил Зыков.
— Хорошо. Время не терпит. Будем работать по сменам. Не сомневаюсь, что мы сложим печи. И как можно скорее. Максимум — пять дней…
— Это невозможно, — доказывал Сидоров. — Одного кирпича сколько надо достать! А глины, песка! Подумать только!..
— Успокойся, Ефим Сергеевич! Может быть, ты и прав. Но я хотел бы знать, что скажут нам другие специалисты? — повернулся комиссар в сторону, где сидели легкораненые.
Один из них, не торопясь, посмотрел на ладони своих рук, как бы ища в них советчика, и ответил:
