Донельзя удивленный, Петр Васильевич молча слушал дочь, которая в момент гнева стала просто красивой, и ловил себя на мысли, что он даже чуть-чуть гордится ею… Но вслух Елпанов сказал:

– Ну, коли так, мила дочь, учти: в чем ты из дому убежала, в том и ходить будешь! А приданое твое я лучше Дуньке-работнице отдам!

– А у нас к венцу-то ей уже вся справа припасена, – примиряющим тоном ввернул Соколов-старший, – не хуже других оденем и свадьбу справим! Милости просим, Петр Васильич, в воскресенье в Белослудское: их в церкви после обедни и обвенчают!

– Спасибо, Илья Ефимович, что ты меня на свадьбу пригласил! – потихоньку отходя от гнева, буркнул Елпанов. – Ну, а после свадьбы-то што они делать станут, как жить-то? Ведь у их – ни коня, ни возу…

– Ну, жить, как все живут – робить да помаленьку обзаводиться, чем нужно! Нам в купечество не выходить, а с голоду, небось, не помрем…

Елпанову показалось, что Соколов вроде бы смеется над ним… Он поспешно натянул картуз и, не простившись, пошел на улицу. Хозяин вышел следом за ним.

– Будет серчать-то, Петр Васильевич! Приезжай на свадьбу! Мало ли че в жизни случается… Не первая дочка твоя и не последняя убегом взамуж ушла, дак че уж теперь – век злиться, што ли? Надо же их благословить к венцу-то…

Елпанов взял в руки вожжи:

– Я ее вот этими вожжами благословил бы!

Разбирая вожжи и поправляя картуз, он проговорил напоследок:

– К себе нас не ждите… Прямо в Белослудское подъедем, аккурат к венчанию!

"Выходит, прав оказался Иван-то, нечего было и ездить к Соколовым! И дочь домой не воротил, и день впустую потерял… Видать, не судьба выйти в купечество Петру Елпанову… – уныло думал он по дороге. – И с сыном раздор, по-своему ему, вишь, жить захотелось! Того и гляди отставит от всех дел и капитал в свои руки возьмет… О дочери и говорить нечего – вместо пышной свадьбы один позорище да деревенские пересуды. Жизнь, получается, и вовсе трещину дала…".

…В доме Елпановых работников было больше, чем на заимке. На речке Осиновке работал вятский мужик Елизар, уже шестьдесят лет живший один, без семьи, и вечные батраки Кузнецовы, которые своего дома не имели. Еще когда умер Афанасий, двоюродный брат Пелагеи Захаровны, матери Петра, было куплено соседнее подворье. Позднее дом переставили, сделав прируб к нему, и построена малуха. Там жили работники, которые нанимались к Елпановым на целый год; работники и работницы-пострадники во время сенокоса или жнитва ночевали в полевских избушках, шалашах или просто под телегами.

Старик Лазарев был на заимке за управляющего.

А в Прядеиной елпановской усадьбе, казалось, не было видно ни конца, ни края. В Заречье больше никто не селился: стало некуда – весь речной берег застроил Елпанов своими мельницами, складами, навесами для зерна и лошадей, сараями, караулкой и избой для приезжающх из других деревень помольщиков; дальше шли кузница и мастерская, а еще дальше строились сараи для сушки кирпича-сырца и печи для его обжига.

Строить елпановский кирпичный завод нанимались местные мужики в свободное время между покосом и жнитвом. В неурожайные, голодные годы люди рады были работать за один хлеб.

…Ночи напролет Елена Александровна обливала слезами подушку. А однажды муж вернулся с заимки в хорошем настроении и сказал:

– Собирай, мать, для Марьяны в сундук платья, полотенца да скатерти-половики – утром в Юрмич отвезем!

И сразу словно камень свалился с сердца Елены Александровны. Как молоденькая, мигом упорхнула она в горницу. Когда вошел Елпанов, она накладывала уже второй сундук…

– Будет тебе накладывать-то, и одного сундука ей хватит!

– Да кому же это все останется. Евгенье, што ли? Ведь марьянино приданое-то, сама она и ткала Евгенья-то, сам знаешь, не больно-то прядет, а ткать и совсем не может!

– Ну, Бог с тобой, и другой накладывай! Штоб только ее одно приданое, а то вить ты горазда и свои все станушки* ей отдать!

Павел Васильевич снял с божницы икону и протянул жене:

– На, заверни в чистую скатерку, да положи нито куда-нибудь поближе.

– А ты, – он обернулся к вошедшему Ивану, – один тут распоряжайся! В кузнице работы не будет, на заимке и без тебя управятся, а ты весь день находись на строительстве, следи, чтоб поденщики робили как следует, а то знаю я их: им бы, канальям, все в пень колотить да день проводить. К вечеру мы с матерью домой возвернемся.

– Да как так – на свадьбу ведь едете!

– Дома дела есть, а на свадьбе гулять есть кому!

Они и в самом деле вернулись домой поздним вечером. Впервые за время жизни в елпановском доме Елена Александровна не спросила, управлена ли скотина и все ли в порядке в хозяйстве – она что-то занемогла…

Настала горячая пора покоса. К страде елпановские мельницы были временно остановлены: теперь уж до нового урожая не поедут помольщики.

Возле плотины был сложен ошкуренный "красный" лес. Толстые, в два обхвата, бревна источали терпкий запах, а под солнцем на свежих срезах выступала янтарная смола.

Летом, в самую жару, предстояло спустить воду из мельничного пруда и поправить, где понадобится, плотину. А пока вода с шумом шла по отводному каналу и, ударяясь в илистое дно, вымывала у плотины омут, который год от года становился все глубже.

По вечерам на закате солнца Елена Александровна выходила на берег и подолгу смотрела в омут, думая о своей жизни и вспоминая Марианну.

Как-то она там – ведь в гости с Андреем к родителям она так и не заехала… В большой многодетной семье Соколовых, поди, после свадьбы и есть-то нечего. Неужто в строк пойдет наниматься дочь моя, да от богатого-то отца?! Вестимо, шибко уж гордые они, Соколовы эти… Да и Марьяна тоже хороша: к чему было самовольничать? Отец как ни скуп, да на лошадь и корову дал бы. Не наличных денег, конечно, но ведь в крестьянстве жить первое дело – лошадь и корова… Тяжело вздохнув, Елена Александровна шла на пологий берег – искать пасущихся гусей.

А на елпановской заимке жизнь не затихала ни днем, ни ночью. Пока не погаснет вечерняя заря, работали все – и хозяева, и работники. Далеко были слышны по Осиновке стук молотков и звон отбиваемых кос; бабы заканчивали вечернюю дойку, топили печь, готовили ужин и стряпали хлеб. Готовились к будущему дню – чтобы подняться чуть свет, когда начнет золотиться первая полоска на востоке, и начать новый трудный день. Донимали мошкара и комарье; по вечерам гнус выкуривали из конюшен и из домов дымом зажженных еловых и сосновых шишек.

Когда вокруг заимки обкосили травы и стало меньше комарья, Елпановы угнали туда весь свой скот, оставив одну дойную корову, и увезли на заимку работницу Настасью. Жара стояла необыкновенная: овцы, открыв рты, лежали в тени черемух у речки, коровы норовили забрести по брюхо в воду. Мужики в прилипавших к телу рубахах, все осыпанные сенной трухой уметывали стога.

Петр Васильевич по пути с заимки домой не раз сворачивал к обочине поля, мял в ладонях колосок ржи, пробовал на зуб зерно и привычно думал: "Хороша рожь-матушка уродилась – густая да высокая, с полным колосом! А пшенице недород нынче, знать-то, прихватило ее – вон какая жара несусветная. И колос мелкий, и зерно тощее… Овсы вроде хорошо поднялись, уже желтеть начали. Эх, дождичка бы теперь, да проливного, и жары чуток поубавить! В такую жару и скотине тяжело, хорошо, что коров из деревни сюда пригнали – там весь выгон давно выгорел. А здесь – благодать-то какая, кабы еще не зловредные пауты эти…".

…С тех пор, как от болезни печени умерла жена Евгения Прохоровна, миновал уже год, а Иван Елпанов все еще оставался вдовцом. Жениться во второй раз он не спешил, как-никак, было ему не девятнадцать лет, а точь-в-точь вдвое больше – тридцать восемь, и он давно привык все решать трезво и с расчетом. А Елена Александровна стала сильно прихварывать – маялась спиной, болели и ноги. Работница не могла справиться с работой по дому, пришлось нанимать вторую, но все равно в доме не было прежнего порядка.