Любил Алешка и любительские кулачные бои. Тут уж ему не было равных во всей деревне. Он наносил такие сокрушительные удары противнику, что многие мужики побаивались его кулаков. Но драчлив он не был, как некоторые. Он всегда уходил, где начиналась драка, или разбрасывал в разные стороны дерущихся парней, как котят.

Многие девки в деревне на него заглядывались. Но щеголять ему было нечем – одежонка худая. Да и времени свободного мало для гульбы. Всё в людях на чужой работе.

Как сейчас помнит Настя тот чудесный вечер, когда Алеша остановил ее у одинокой березки, которая росла невдалеке от дома, и прошептал:

– Жить без тебя, Настенька, не могу, белый свет не мил, выходи за меня замуж.

– И давно это ты придумал, Алексей Иванович? – опешила Настя.

– Давно, моя касаточка. Давно тебя люблю. Все твоему батьке угодить хочу в работе, чтобы он видел, что я не пустяковый человек, да вот поймет ли он меня?

– Алеша, а где же мы с тобой жить-то будем?

– Как это где, что я, этими руками дом не построю? – И он поднял перед собой тяжелые, как гири, кулаки. – Да я бы весь свет перевернул, день и ночь стал работать! Настюша, ради бога, одно только слово!

– А куда же ты семью денешь?

– Что семья? Семья не моя, отец после нашей свадьбы будет надо мной не властен. Все хорошо будет, Ася, вот увидишь. На руках всю жизнь носить буду. – И он, как перышко, подхватил Настю и стал с нею кружиться.

Но тут вдруг, как из-под земли, вырос Петька, и раздосадованная Настя убежала в дом, сердясь на Алешку, на себя и на Петьку.

Настя старалась забыть этот разговор. «На что он мне сдался, нищий, из батраков ему не выбраться вовек, а если еще пить будет, как его отец, тогда что? – спрашивала она себя. – По миру с сумой пойдем», – отвечала сама себе, но сердце подсказывало иное.

Чтобы утвердиться в своем мнении, она вспоминала, как они приехали сюда. С каким нечеловеческим упорством поднимали хозяйство. И теперь, когда они уже у цели, отец выбран старостой, все перед ним снимают шапки, кланяются и называют Василием Ивановичем, вдруг его единственная дочь сделает такую глупость, выйдет замуж за батрака. Что тогда скажут люди? Нет, этому не быть никогда!

И она не стала встречаться с Алешкой, стала его избегать. Но из сердца первую любовь вытравить невозможно.

Короткими летними ночами, когда заря сходится с зарей, снился в тревожных девичьих снах такой красивый, любимый, желанный, и Настя весь день ходила вся сама не своя, задумчивая, поникшая, с опущенной головой. И весь день работа валилась из рук. На расспросы подруг и матери ничего не отвечала. Иногда, лежа в постели, до утра не сомкнув глаз, тихо, беззвучно плакала.

И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не приехали сваты. Коршунову она никак не могла отказать. «Стерпится – слюбится, – говорила она про себя, – а в нищете да в бедности самая большая любовь завянет».

Как-то перед самой свадьбой Настя вечером бежала от подружки. Вдруг перед ней неожиданно появился Алешка. Настя хотела его обойти, но он преградил ей дорогу.

– Настенька, милая! Родная! Откажись от этого бычника. Поедем сейчас же со мной в Ирбитскую слободу, есть у меня там знакомые, устроимся как-нибудь, все будет хорошо, вот увидишь. Ведь ты любишь меня, знаю. Не ходи за богатство, не будет счастья, каяться будешь, поверь мне. Поедем со мной, не ходи домой-то, бог с ним, с приданым, не надо, свое наживем, – со страстью выпалил Алешка, обнял Настю и прильнул жаркими губами к ее щеке. – Милая, родная, как я по тебе страдаю, поедем со мной, прошу тебя!

У Насти на какое-то мгновение закружилась голова, кровь прилила к щекам, но она тут же опомнилась, рассудок взял верх, она оттолкнула Алешку и с красным от стыда и обиды лицом побежала домой…

Вот и свадьба. Для Насти она прошла, как во сне. Она не противилась и не радовалась. Была бледна, без кровинки в лице, с крепко сжатыми губами, беспрекословно подчинялась, когда ее подружки одевали к венцу. Платье Платон купил самое лучшее, в Ирбитской слободе, белое, из лучшего шелка, она еще не видела такого платья ни у одной невесты.

В последнее время она похудела, глаза ввалились, но в свадебном наряде была хороша. В ней всё еще боролись два чувства. Иногда она каялась, проклинала себя в душе за свою нерешительность. Наверняка другая, более решительная, девушка уехала бы в тот вечер с любимым, и был бы теперь с ней Алешка, которого она полюбила давно, самой своей сильной первой любовью, ну почему она не поехала с ним?

«Что мне делать? – спрашивала себя Настя. – Я сама оттолкнула свое счастье. Что я наделала, зачем согласилась выйти за Платона. Теперь уж ничего не поделаешь, все кончено! Будь что будет, лишь бы скорее». Вывело ее из задумчивости то, что на нее надели шаль и шубу, посадили в кошеву, и свадебный поезд тронулся. Застоявшиеся на морозе лошади побежали ходко. До Кирги дорога неближняя. Что ни передумаешь за такую дальнюю дорогу…

В церкви была духота, горели свечи, пахло ладаном, и Настя была как в полусне, от духоты у нее кружилась голова, она очнулась только тогда, когда священник обратился к ней со словами: «По своей ли воле выходишь взамуж, раба божия Анастасия?»

Этот вопрос застал Настю врасплох, и она еле слышно прошептала: «По своей».

Священник скорее догадался, чем расслышал ее ответ, и венчание продолжилось; если бы спросить позднее, что еще она помнит, она вряд ли бы ответила. Ею овладела смутная тревога, иногда казалось, что вот сейчас ворвется Алешка, растолкает толпу и подойдет к ней. Она страстно хотела этого, но в то же время боялась.

Обряд венчания кончился, и Настя в душе успокоилась, что теперь уже все кончено, больше никаких сомнений не должно быть, она на веки теперь жена Платона Коршунова, любит его или нет, ее путь теперь с ним до самой могилы. Когда она под руку с Платоном выходила из церкви, она скорее чувствовала, чем видела, что Алешка тут…

Большой просторный дом Коршуновых был полон народу. И во дворе, и у отворенных широких тесовых ворот – везде толпился народ. В воротах новобрачных щедро осыпали пшеницей. Полновесные зерна больно ударяли по лицу. Во дворе забрасывали хмелем, а в сенях – медными и серебряными монетами.

В горнице гостей и новобрачных ждал огромный стол, заставленный множеством дорогих вин, холодных и горячих закусок. Стряпки с ног сбивались, подавая все новые блюда.

Когда в горнице собрались все родственники жениха и невесты, тысяцкий[35], посаженный отец, дружки, подружки и большак[36], в горницу зашли родители Платона.

Настасья только сейчас по-настоящему разглядела мать Платона. Когда родители благословляли их к венцу, она и не заметила, что ее будущая свекровь так больна. Теперь Настасье она показалась совсем немощной, больной и старой. Ее болезненное лицо отливало одутловатой желтизной. Ходила она, еле-еле передвигая ноги, и страдала одышкой. От того ли, что свекровь так больна, или от чего другого, у Настасьи вконец испортилось настроение. Она с утра ничего не ела, и сейчас от запахов блюд и от всего пережитого за эти дни у нее закружилась голова. Когда сели за стол и стали поздравлять новобрачных, Настя еще крепилась, но когда гости захмелели и начали петь величальную в честь жениха и невесты, слезы, как горох, потекли по ее лицу, капали на грудь, на дорогое подвенечное платье, и она с трудом сдерживала в себе судорожное рыдание. Собрала всю свою волю, чтобы не зареветь за столом, как ревут в деревнях бабы по близкому покойнику. На слезы невесты гости не обратили внимания, потому что невесте за столом полагалось поплакать, даже по этому поводу в народе была поговорка: «Не поплачешь за столом, так поплачешь за столбом». И все сочли это как должное.

Платон за столом слегка обнял Настю за талию, взял в свою горячую ладонь холодную, как лед, Настину руку и тихо шепнул на ухо: «Ася, не надо так плакать, люди подумают, что тебя насильно за меня отдали».