Назавтра раным-рано Кондратий уехал с сыновьями на покос; сначала выкосили и убрали сено на ближних суходолах.

"Вот и Аграфена помогала бы… Видать, зря я отвез ее в скит-то, – досадовал на себя же Масленников, возвращаясь к вечеру в заводскую слободку. – Все едино, с тем купчишкой до Покрова со свадьбой ничего не выйдет. А этот каторжанин и пикнуть не посмел бы. Да и што он Аграфене за жених – гол, как сокол, в чужом дому живет! А я-то, старый пень, бабе своей поверил… Мало ли с кем девки на игрищах якшаются, лишь бы с умом гуляли и себя блюли…

А тут бы и при деле была, и брательники Митька с Гришкой за ней доглядывали… Ну, ладно – Бог даст, на дальних покосах сено уберем, дак к страде домой привезу Аграфену-то. А братьев следить к ней приставлю".

Груня уже две недели жила у крестной в скиту, как вдруг по заводу прошел слух: Ганька-цыган пропал!

Говорили, что ушел в ночную смену на завод, к домне, до обеда работал, как обычно, после обеда исчез куда-то… И к Никанору Самокрутову прибегали, но там никто ничего о нем не знал. Куда Ганька мог пропасть из завода, да еще ночью?

Болтали и такое: мол, брательники Масленниковы подстерегли по пути домой да убили – всяк знает, давно уж они зубы точили на Ганьку-цыгана. Убили да и бросили где-то.

Потом оказалось, что Масленниковы дома в ту ночь не ночевали: на дальний покос уезжали. И свидетели нашлись, которые божились, что так оно и было.

Утром на выгоне не смогли найти лучшую лошадь. И снова всколыхнулась молва: Ганька недаром цыганом прозывается – украл лошадь, да и ищи ветра в поле.

А после полудня из Прохладного скита пригнал верхом парень. Скоро вся деревня знала: дочь кержака Масленникова Аграфена из скита сбежала – неведомо с кем и незнамо куда.

– Вечером легла она спать в клети, а утром смотрю – что-то долго не встает кресенка*, – рассказывала потом Евлампия. – Пошла будить, ан глядь – дверь-то изнутри заперта! А как сняли с петель двери, вижу: Аграфены-то и нет! Ну, и кресенку Бог послал! Да штоб Кондратий еще хоть раз привез ее гостить – нам такую-то самовольницу и в жисть не надобно!

Грунина мать Евфросиния с утра занемогла, еле управилась со скотиной и лежала в сенях на лавке, когда в ворота постучали. Евфросиния, кряхтя, встала с лавки и вышла на крыльцо.

– Чё надо, парень?

– С Прохладного скиту я пригнал… Тут… такое дело…

– Да говори ты, окаянный, не томи душу! Али с Аграфеной стряслось что?!

– Нету в скиту вашей Аграфены! Ушла она и никому ничё не сказала. Бабка Евлампия меня Христом-богом умолила к вам ехать – можа, говорит, домой она пошла. Я, как ехал, всю дорогу во все глаза глядел – нигде не видать…

У Евфросинии руки так и опустились. Не успел исчезнуть в конце улицы приезжавший парень, а Евфросиния – подняться на крыльцо, как в калитку постучали.

"Никак Аграфена это?!". Евфросиния без памяти бросилась открывать. Но это была не Груня, а известная каждому в заводской слободке баба-сплетница Парфеновна.

– Здравствуй, Ефросиньюшка! Слышала новость: в заводе Ганька-цыган убег!

И дальше застрекотала сорокой так, что Евфросинья и слово едва могла вставить:

– А с выгона Карюха Ивана Самойлова потерялась, дак потом на дороге ее нашли: идет оседланная, и повод к седлу привязан… Ганька-то, видно, проехал на ей сколько-то верст, а потом спешился. Может, он с сообщником каким дале поехал и лошадь за ненадобностью бросил – уж как там было, Бог один знает, только, говорят, верст за двадцать отсюда Карюху-то оседланную нашли…

– А седло-то на ей чье?

– Да не могут пока дознаться, чье оно!

Когда Кондратий с сыновьями приехал с покоса, Евфросинья рассказала мужу о том, что говорил парень с Прохладного скита и о чем ей наболтала Парфеновна. Воспользовавшись тем, что сыновья распрягали лошадей и задавали им корм, она спросила тихонько:

– Отец, может, не говорить пока ничё ребятам-то?

Так и вскинулся Кондратий Масленников, прошипев:

– Ты што, дура старая, ополоумела?!

И загремел уже во весь голос, обращаясь к сыновьям:

– Вы слыхали, робята, што у нас тут дома-то творится?! Ганька-цыган из завода куда-то скрылся, и наша дура Грунька, говорят, с им из скита убегла!

Братья Масленниковы кинулись седлать лошадей.

Уже из седла старший, Митюха, крикнул:

– Мы, тятя, верхом-то их живо догоним! Но уж если догоним, то в живых не оставим…

Мать вцепилась в митюхин рукав и навзрыд запричитала, умоляя их не совершать расправы. И не ездить никуда на ночь глядя, а лучше покормить лошадей и утре ехать всем вместе на телеге.

Никто в эту ночь в доме Масленникова не сомкнул глаз; после третьих петухов братья пошли запрягать.

Не успели выехать, как начал накрапывать дождь, который скоро превратился в ливень. Лесная ухабистая дорога раскисла, тележные колеса по ступицу увязали в грязи. До скита добрались только к вечеру – уставшие, грязные и мокрые.

Евлампия поила их чаем и, жалеючи Евфросинию, старалась не шибко ругать крестницу.

– Хлеба-то хоть взяла Груня?

– А как же, взяла, и кошель с одеждой своей, и три ковриги хлеба, я как раз накануне квашню ставила…

– Вот оно как все вышло-то. Ну, что теперь поделаешь? Видно, шибко любят они друг друга, раз на побег решились!

Митюха на всякий случай поездил вокруг скита, да куда там – тайга велика…

Так и вернулись домой Масленниковы ни с чем. Братья сразу отправились в слободку к Никанору Самокрутову. Самокрутовская семья сидела за ужином. Никанор привстал за столом:

– Здравствуйте, добры молодцы! Проходите, садитесь с нами ужинать, беседуйте!

– Нет уж, дядя! Не сидеть мы к вам пришли, не беседовать, – злобно бросил Митюха. – Говорите, где Ганька, куда он Груньку увез? Начистоту говорите, а не то худо будет!

– А почему худо-то? – вскинув брови, с виду миролюбиво спросил Никанор. Потом, отвердев голосом, отчеканил братьям Масленниковым:

– Гаврюшка нам не сват-брат, совсем чужой человек-то… Слава Богу, выкормили, выучили, к делу приставили. Силой вашу сестру никто бы не увез, да еще из скиту кержацкого. Сама она этого хотела! А ежели бы вы были путные братья, дак вы бы отцу и сказали бы: "Груня-то у нас одна, тятя, пусть она выходит, за кого хочет!". И сестра бы ваша дома была, и вам, да и нам спокой был.

Дак нет – вам лишь бы с кольями по деревне бегать всякий праздник! Пора обумиться уж да и себе невест приглядывать… А кольями вы невест не загоните!

Смолчали братья – больно уж крепко поговорил с ними Никанор Самокрутов – и просто, и доходчиво.

Только с той поры в семье кержаков Масленниковых имя красавицы Груни не произнесли ни разу. Одна Евфросиния служила иногда в церкви за здоровье рабы Божьей Аграфены, и то тайно от отца. Сундуки с груниным приданым стояли в горнице нетронутыми.

Сыновья оба женились, внуки появились; время шло, а о беглецах по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Некоторые говорили, что они подались в Сибирь, другие – что Гавриила и Аграфену кто-то видел на золотых приисках.

А может, улыбнулась им суровая судьба, и жили они себе в какой-нибудь зауральской деревне.

…Старики Масленниковы умерли, так и не узнав ничего о дочери. Снохи разделили между собой все грунино приданое. У братьев – свои семьи, свои заботы, и сестра стала понемногу стираться из их памяти. А о Ганьке так забыли сразу: мало ли людей в заводе бывает. Был человек, да сплыл.

Весной 1765 года в Галишевой появился пришлый человек. Незнакомый мужчина в запыленной одежде, с котомкой за плечами, спросил у встречной бабы, где живет староста. Та указала на дом-пятистенок старосты, а сама долго глядела вслед незнакомцу. В деревне все удивлялись: кто такой? Откуда вдруг?

Удивлялись, потому что после голодного 1751 года, когда через деревню вереницами тянулись нищие и убогие, пришлых людей в Галишевой и не видывали.