Индеец заслонил рукой подарки и уклончиво ответил:

– Белые люди любят много золота. Разбуди адмирала, я отдам ему.

Я покраснел от стыда и досады. В прошлое наше посещение индейцу достаточно было положить стебелек травы у входа, и, повинуясь приказанию адмирала, никто из нас не решался переступать порог. Очевидно, за десять месяцев индейцы ознакомились с другими чертами характера белых.

Только когда адмирал показался на шкафуте и фонарь осветил его лицо, дикари решились подняться на палубу. Они принесли в дань от Гуаканагари две золотые маски и несколько кувшинов из кованого золота. Это был воистину царский подарок, и он очень порадовал адмирала. Из этого явствовало, что дружба между фортом Рождества и индейцами не нарушалась до сих пор.

Мы все горели желанием узнать поскорее о жителях Навидада, но адмирал, зная, что, по обычаю индейцев, нельзя начинать речь с вопросов, выслушал их приветствия и, в свою очередь, передал свою благодарность и пожелания касику.

Только после этого господин приступил к расспросам.

Посланец Гуаканагари стоял в красивой и гордой позе; опираясь на плечо второго индейца, очевидно своего слуги, он выслушал речь адмирала, и лицо его не выразило ничего, кроме старания как можно точнее подобрать испанские слова для ответа.

Протянув руку по направлению к берегу, он сказал:

– Ночь скрыла от тебя правду: форта нет на том месте, где ты его ищешь.

Если бы с ясного неба грянул гром, это не потрясло бы нас сильнее, чем эта неожиданная новость.

Так как на индейца посыпался град вопросов, он выждал, пока прекратится шум, и только тогда продолжал свою речь.

Он сказал следующее:

– Белые люди много болели. Их обуяла тоска по родине, и они начали убивать друг друга. Иногда они ходили по лесам и убивали индейцев. Наиболее неразумные в поисках золота покинули форт и ушли в горы Сибао. Там они тоже грубо обращались с индейцами. Они отнимали у них золото, пищу и жен. Возмущенный их поступками, на них напал касик той страны, Каонабо, и перебил их всех. После этого он спустился в долину, напал на форт и сжег его, а когда Гуаканагари заступился за белых, сжег и его деревню. Гуаканагари лежит раненый и поэтому не явился приветствовать адмирала.

Господин с такой силой сцепил руки, что они окостенели, и доктор Чанка только через несколько часов с большим трудом разжал его пальцы.

Никто на корабле не смыкал глаз уже до самого рассвета. Еще не взошло солнце, когда мы на четырех лодках съехали на берег. Залив, который год назад кишел каноэ, сейчас был уныл и безлюден. На холме чернели обгорелые развалины Навидада. При гробовом молчании мы высадились на берег.

Я думал о благородном Диего де Аррана, которому так и не удалось сохранить в форте дисциплину и который сложил здесь свою гордую голову; я думал о Бернале Бернальдесе и Хайме Ронесе, бежавших сюда от костров инквизиции; с глубокой грустью я перечислял в уме имена всех наших товарищей, бесславно погибших вдали от родины.

«Дом Орниччо расположен вдали от форта, – говорил я себе, – он отлично укрыт в зарослях бамбука. И кровожадный Каонабо мог даже не знать о его существовании».

Адмирал как будто прочел мои мысли.

– Франческо, – сказал он в волнении, – Орниччо несомненно жив! Следует немедленно отрядить людей на его поиски. Но предварительно необходимо исследовать развалины форта.

Тщетно бродили мы, шагая через обгорелые балки по битой посуде и обломкам мебели, ни одно живое существо не встретилось нам в запустении форта.

Покидая в первое наше плавание Навидад, господин распорядился, чтобы в случае какой-нибудь беды все золото и ценности были спрятаны в колодцы, и по тому, что мы ничего не нашли там, можно было судить о внезапности нападения.

Не дожидаясь других, я, взяв легкую лодочку, отправился в залив Покоя. Я греб изо всех сил, и все-таки мне казалось, что лодка недостаточно быстро рассекает воду. Встав во весь рост, я приложил руку ко рту и крикнул:

– Орниччо! Орниччо!

Но только эхо прокатилось по берегам, спугнув целую стаю разноцветных попугаев.

У причала я с такой силой взмахнул веслами, что лодка, завизжав, проехалась по прибрежной гальке. Наскоро привязав ее, я взбежал на холм.

Хижина Орниччо стояла нетронутой, но какое-то особое, щемящее молчание царило вокруг.

Белый голубок важно прогуливался мимо порога, крепко ставя коралловые ножки. Я коснулся двери, и она без шума распахнулась передо мной.

– Франческо! – крикнул сдавленный голос откуда-то с пола.

И я, вообразив, что это друг мои, быть может больной или раненый, лежит в углу, опрометью бросился к нему.

Полумрак, царивший в хижине, заставил меня долго шарить по полу, пока наконец я не нащупал мягкий козий мех, заменявший Орниччо ложе.

На нем никого не было.

Глаза мои, привыкнув к темноте, стали постепенно различать предметы. Вот грубый деревянный стол, покрытый толстым слоем пыли. Вот на полке лежит черствый хлеб и сыр, скорее напоминающий камень. Не доверяя глазам, я руками обшарил каждый уголок. Запустение, царившее в хижине, говорило о том, что она была необитаема уже продолжительное время. Какая-то птица, может быть тот же голубь, впорхнула в отверстие под крышей, задев меня крыльями по лицу.

Но кто же назвал меня по имени? Неужели я от горя начинаю сходить с ума и мне чудятся различные голоса?

Я вышел из хижины.

В зарослях паслась белая козочка, настолько ручная, что она не испугалась моего появления. Под пригорком был вырыт колодец, а над ним качалась бадья. За домом в бочке с соляным раствором мокла очищенная от шерсти шкура какого-то животного. Я узнал хозяйственную распорядительность моего друга.

Но самого его нигде не было видно.

Свыше четырех часов я пробродил по берегам залива Покоя, зовя своего друга. Отправляясь сюда, я в поспешности забыл шляпу, и солнце так сильно прижгло мне голову, что я почувствовал тошноту, а в глазах у меня появлялись красные и зеленые пятна.

Измученный, я добрался до берега и сел отдохнуть, подперев голову руками.

– Орниччо, – говорил я со слезами, – где ты, мой милый друг?!

– Где ты, мой милый друг? – повторил кто-то над моей головой.

Я с удивлением огляделся, но ничего не увидел. Что со мной? Голова моя болела и кружилась, ноги подгибались, во рту был вкус меди. С трудом отвязал я лодку и прыгнул в нее. В последний раз я оглянулся на домик Орниччо.

– Франческо Руппи, Франческо Руппи! – крикнул чей-то резкий голос так отчетливо, что это не могло быть игрой воображения.

Я снова выскочил из лодки на берег. Какая-то темная фигура бросилась к моим ногам. Боже, что это со мной, да это ведь просто моя тень!

В ушах у меня шумело. Дыхание со свистом вырывалось из груди.

Ежеминутно я облизывал свои пересохшие губы, но они моментально покрывались как бы какой-то коркой.

Шатаясь, я сделал несколько шагов. Я опирался на весло, но оно скользило в моих потных руках.

– Орниччо жив! Орниччо жив! – вдруг раздалось над самой моей головой.

Я ощутил в левой стороне груди сильную боль и, схватившись за сердце, выпустил весло и рухнул в прибрежные кусты, чувствуя, как колючки больно рвут кожу на моем лице.

С трудом я поднимаю веки.

Комната так ослепительно бела, что на глазах у меня выступают слезы. Я хочу пошевелиться, но голова моя кажется налитой свинцом, такая она тяжелая. А вот моя рука, лежащая поверх одеяла. Какая она тонкая, белая и нежная! Сколько времени понадобилось для того, чтобы с моих ладоней и пальцев сошли грубые мозоли?

Треугольная тень быстро пробегает по потолку – это кто-то прошел мимо окна. Я пытаюсь крикнуть, и сам не узнаю своего голоса.

Приоткрывается дверь, и в щелку заглядывает испуганное лицо Хуана Росы.

– Роса, что это со мной? – спрашиваю я, и мне самому смешно, каким тоненьким голоском я говорю.