Матросы действительно уже давно поджидали нас, но со свойственной испанцам вежливостью не вмешивались в нашу беседу.

Я не воспользовался советом Орниччо, так как не хотел дурачить этих добрых людей, а решился рассказать, может быть, менее занимательное, но зато истинное происшествие из своей жизни.

В те времена, когда происходило описываемое мной, я был еще крошкой и поэтому передаю все исключительно со слов матери.

Случилось, что в наших местах прошла гнилая лихорадка, которая скосила почти половину населения. Моя мать ежедневно ставила свечи святой деве из Анастаджо, чтобы лихорадка миновала наш дом, но все-таки я заболел. В деревне уже не было ни лекаря, ни священника – обоих давно снесли на кладбище. Я лежал без всякой помощи. Отец и мать, стоя на коленях у постели, молились о моем выздоровлении.

В эту минуту в дверь постучали. Когда мать вышла, она увидала прокаженного. С холщовым мешком на голове и с колокольчиком в руке он стоял у нашего порога.

Мать с криком бросилась от него в дом.

– Жена моя, – сказал отец, – может быть, это господь бог хочет испытать нас, – и вышел к несчастному.

Оказалось, что мальчишки разбили камнями ему ногу, и он был лишен возможности продолжать свой путь.

Мать собственноручно омыла и перевязала ему раны, накормила его и наполнила его суму провизией. В благодарность за это бедняга, который раньше был цирюльником, научил ее, как пустить мне кровь. После этого у меня немного спал жар.

Когда несчастный, благословляя наш дом, ушел по направлению к лесу, мать сказала отцу:

– Я пойду спать в сарай, где раньше стояла корова. Когда ты заметишь у меня признаки этой болезни, положи мне в котомку хлеба и сыра, дай палку и колокольчик и выпроводи на дорогу. Но, может быть, господь не забудет доброе дело, и дитя наше выздоровеет.

Через два дня я, уже совершенно здоровый, бегал по улицам. И никто из моих родных не заболел проказой.

Наши односельчане, узнав о происшедшем, хотели изгнать моих родителей из Анастаджо, но уважение к моему отцу было так велико, что в конце концов их оставили в деревне, положившись на волю божью. И оба они не заразились. Отец мой расшибся насмерть, упав во время работы с крыши колокольни, а мать спустя несколько лет умерла от грудной жабы.

Однако до смерти матери с ней произошел еще один случай. Когда мне было десять лет, а отца моего уже не было в живых, мимо нашей деревни проносили рыцаря, заболевшего проказой. Его несли четверо слуг, носы и рты которых были завязаны тряпками, пропитанными уксусом. Впереди на лошади ехал человек, день и ночь бивший в колокол, и все жители, заслышав этот зловещий звон, прятались по домам.

Мать моя отправилась к носилкам, переменила на больном бинты и обмыла его тело. Сделала она это не для того, чтобы искушать господа, а в память о моем чудесном избавлении.

Она рассказывала, что болезнь совершенно не повредила прекрасного лица рыцаря, но так разъела его конечности, что, когда он сгибал руку, мясо расходилось на локте и была видна кость.

Моя мать прикасалась к несчастному, но бог вторично спас ее, и она не заболела.

Все выслушали мой рассказ с интересом, ни разу не перебив меня, и один только Хуан Яньес, прозванный Кротом, остался им недоволен.

– К чему ты рассказал эту ерунду, – спросил он, – и кого ты хочешь одурачить этим рассказом? Где это видано, чтобы прикасаться к прокаженному и не заболеть? Синьор Марио вмешался в наш спор.

– Нет, Яньес, это вполне возможно, – сказал он. – Есть люди, невосприимчивые к известного рода болезням. Я знал женщину, которая ухаживала за мужем, заболевшим чумой. Она ела с ним из одной посуды и все-таки осталась жива и здорова.

– Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? – с интересом спросил Орниччо.

– Об этом я ничего точно не могу сказать, – ответил секретарь, – возможно, что так.

Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.

– Что лигурийцы – забияки и хвастуны, это мне давно известно, – сказал он, – а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.

Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие.

Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил.

Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину.

Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы.

За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.

Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.

Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на «Санта-Марии» и «Пинте» пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.

Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.

Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.

Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.

Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды.

Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может.

Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях.

Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.

Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.

Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.

Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встрети-ло противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах.

Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.

Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа.

– Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, – как-то при мне сказал он синьору Марио, – иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.

Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.

Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали.

Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения.