— Бодлер есть… — подмигнул я ему, держу все по прежнему в строжайшей тайне, чтоб другие покупатели не налетели, и еще несколько авторов назвал… А книги, надо признать, я ему хорошие предлагал, фуфла у меня просто не было. Жалко продавать, но — надо.
— Какой такой Бодлер? — сразу оживился Сергей Соколкин.
— Да уж такой… Тот самый Бодлер… «Литпамятник»… И, заметь, в твердой обложке…
— Да ты что?! В твердой обложке? Давай, посмотрим… — Вижу по глазам — заинтересовался.
Я — нырь к нему с книгами, разложил на кровати… Сам стою, вздыхаю, дескать, жалко расставаться. Действительно — жалко.
Посмотрел он все быстро, внимательно, полистал, на вес попробовал…
— Сколько? — спросил.
Я назвал цену. И того, и другого, и третьего… Он подумал… И купил все сразу, не торгуясь. И Бодлера купил без торга. А я за Бодлера запросил дорого. Не совсем, но — круто. А Бодлер да еще в твердой обложке стоил тогда бешено. Редкость был — великая. Так и разошлись мы с ним довольные, оба… Он себе книги приобрел, а я себе — деньги выручил. Мне — на хлеб и на молоко, а ему — духовная пища.
Раза три я ему таким макаром и продал книги. Специально подбирал к его приходу… А потом, — или он перестал брать, стал меньше зарабатывать, или книг хороших у меня уже не добывалось, нечего было ему выставить, — уже и не помню — расстроились наши торговые дела… Но несколько хороших куплей-продаж у нас получилось.
Так что Сергей Соколкин свои деньги на Старом Арбате честно зарабатывал, а я — в общежитии прямо, не отходя от кассы, тоже честно зарабатывал, состригал с его выручки себе клок. У каждого — свои заработки. Я — тоже предприимчивый.
Деньги мне, правда, не пригождались. Не успевали пригодиться. Потому что дружков у меня было — много. Только, бывало, от него прибегу… Хочу побыстрее деньги спрятать, засунуть куда-нибудь, хоть за обои, что ли? Не успею спрятать — тут уже кто-то в дверь ломится! Ну, открываешь, естественно, а то дверь вынесут, они дружки такие, от них не спрячешься. Открываешь — стоит корешок.
— Ну что, Сань, продал Соколкину книги? — а сам облизывается.
— Ну продал… — ответишь понуро. Радоваться-то нечему.
— Наверное, от тебе денег много отвалил?
— Да нет, немного. Долги вон пошел отдал… — а у меня действительно долгов всегда много было. Одни — отдавал, другие — накапливались, никак я не мог с ними расправиться.
— И что, совсем ничего не осталось? — сам смотрит умоляюще, корешок-то.
Я плечами жму… Куда деваться? Врать-то совсем не умею.
— Да нет, немного осталось.
— Ну так давай что-нибудь сообразим, бутылочку какую-нибудь, хоть посидим по-человечески.
Я только вздохну — приходится раскошеливаться… Вот тебе и наварил на Соколкине.
Так что мы с ним приятельствовали — ого-го как! — душа в душу жили. День и ночь бились и колотились, он — ко мне в двери, а я — к нему…
Сергей Соколкин после трех чайных роз и Ларисы Долиной знаменитым поэтом-песенником стал. Встряхнул шоу-бизнес за грудки. Дал всем тремя розами по мордасам. Чтоб не забывали, что любовь — дороже денег. Ее нельзя купить. Где-нибудь в позорной Америке — можно, а у нас — хрена с два.
А недавно он еще одной песней отметился. Буквально на днях. Мне братья Беляевы сказали, а они всегда в курсе всех культурных новостей, а уж что касается песен — в первую очередь. Сам Борис Моисеев ее исполнил! Песня «Татуировка на плече» называется. Я, конечно, ее еще не слышал. А где я ее услышу-то? До меня всегда все хорошее в последнюю очередь доходит. Ладно, дойдет когда-нибудь… Но в наколках, особенно на плече, мало-мало разбираюсь. Так что сам могу догадаться, о чем в песне поется, не дурак. Ну, наверное, — волны и солнце всходит, и надпись «Север», или просто «ВМФ» наколото — служил в военно-морском флоте, или — «ВДВ» — десантником был. Хороших-то наколок не так много. Правильно ведь?
А Борис-то Моисеев, он как раз в ВМФ и служил. И в ВДВ — тоже. Значит — только ему и петь. Больше некому.
СЕВЕРЯНЕ И СИБИРЯКИ
Как начинаю вспоминать литинститутские будни, сразу преображаюсь есть что вспомнить! Значит — не зря жил в то время, учился и мучился… Зато с хорошими людьми был знаком.
Какие крепкие и мужественные парни были северяне и сибиряки!
Как вспомню — так вздрогну. Гена Ненашев и Витя Кузнецов — из Магадана и Коля Шипилов — из Новосибирска. А Коля не хуже их был морозом продублен. Он однажды зиму рядом с Новосибирском в обычной палатке прожил, жить было негде… А морозы тогда под сорок градусов ломили… Так что он закалился, будь здоров! Потом к ним еще Валера Шелегов добавился, он из Якутии учиться приехал, из Усть-Неры, на заочное отделение поступил… Тоже закаленный, дальше некуда!
Писали они — крепко, смачно, без всякой заумной дури и придури… Описывали реальную жизнь во всех реальных проявлениях. Резали правду-матку! Рубили ее, как строганину… Били своими рассказами в лоб, наповал, как обухом топора… А если гуляли, так гуляли! По месяцу!
В Москву они, конечно, не учиться приехали… А чему им можно научиться, когда они уже давно стали настоящими профессиональными писателями? Все и так ясно… А приехали они в Третьяковскую галерею и в музей имени Пушкина походить, поднабраться впечатлений для расширения кругозора. И — ходили…
И еще в таксопарк ходили… За чаем. И сразу по ящику покупали, набивали рюкзак под завязку, чтоб потом лишний раз не ходить. Не мелочились… А им, людям, которые с севера и из Сибири приехали, без чая никак нельзя. Иначе враз среди сугробов окачуришься!
Потом сидят, чай пьют. Ведут серьезные разговоры о севере и Сибири…
Им глупыми разговорами заниматься некогда! С месяц из-за стола не вылазят… Потом возьмет кто-нибудь вылезет, в коридор высунется… А мимо как раз интеллигентка недорезанная проходила, — и в сторону с визгом.
— Ой, — кричит, — ты что это голый-то вышел?
А он поглядит на себя — и вправду голый. Чудно!
— Ага, — скажет, — в комнате — парилка, душегубка невозможная, надо пойти в снегу искупаться…
У нас, правда, жарко топили. Многие предпочитали голыми ходить, особенно после чая, пот-то сильно прошибает, взмокнешь не один раз…
А Валера Шелегов дверь к себе домой кулаком открывал… Придешь к нему в гости, а у него в двери — дыра!
— Что такое?
А он только отмахнется.
— Да-а, ключ куда-то запропастился, пришлось кулаком сунуть… Потом уже с той стороны открыл… А то в комнату не войти… А мне, может, спать хочется? — кулак у него был небольшой, но — злой.
Валера у себя в Якутии егерем работал. Каждый, кто хоть мало-мало понимает, что это за профессия, должен ему руку пожать. Все время — как на передовой. Тайгу и зверя от браконьеров охранял. Шутка сказать! А в тайге каждый с ружьем, считай, браконьер. Закон — тайга. Вот и попробуй поохраняй!
Однажды пригласил он в Якутию одного московского парня, тоже студента, прозаика. Тот совсем еще молодой был, но хорошие рассказы писал, чистые, прозрачные, на Юрия Казакова похоже. Очень ему рассказы понравились, вот он и пригласил. «Приезжай, — говорит, — ко мне в Якутию, хоть отдохнешь и на настоящую жизнь посмотришь, а то совсем в Москве зачахнешь».
Тот и не замедлил, приехал к нему в гости, чтоб совсем в Москве не зачахнуть. Принял его Валера, как полагается, побыл с ним какое-то время, оставил ему еды, а сам на неделю в тайгу уехал, по работе… А москвич этот за хозяина остался. Он дом ему доверил. «Отдыхай, — сказал, — думай, пиши, набирайся сил до Москвы». Как с братом с ним поступил.
Через неделю вернулся… А в доме бардак, посуда грязная валяется, все разбросано, а на столе — нагажено. Наворотил прозаик! А он, как этих дел натворил, так сразу на самолет кинулся — и в Москву…
Убрал весь дом Шелегов, призадумался… И не стал больше с московскими говнюками возиться. Слишком гонору в них много и самого натурального дерьма.
А когда приехал в очередной раз на сессию, то, конечно, встретил его, прозаика-пакостника, и спросил:
