Так что телефон многим людям у нас помогал — устраивал разные хорошие дела, и даже, можно сказать, был вершителем судеб. Раз — две копейки опустил, сделал звонок. И, глядишь, судьба твоя — свершилась.

Можно было и без двух копеек позвонить… Куда-нибудь, например, в пожарную службу, если подопрет… Приедут пожарные, спросят: «Ну, где тут у вас горит?» Кто-нибудь и скажет, признается, где горит.

«Да вот, — скажет, — пожар души у меня… Залить его надо… От любви все…» — а в таких делах стесняться никогда не надо. Что поделаешь? Изнемог человек от любви, ничем пожар души не залить, даже пивом не получается, вот и приходится пожарных вызывать, не знает уже к кому обратиться.

Сейчас — не то. Сейчас везде мобильные телефоны поразвелись. И страсти изменились. Тоже стали — мобильные, скоропалительные и искусственные. Такая же и любовь. Разве встанет сейчас кто-нибудь с мобильником на колени посреди народа, чтоб объясниться в любви? Вряд ли. А если и встанет какой-нибудь дурак, что о нем подумают? Только пальцем у виска покрутят и все. Не поймут. Публика — не та. Нет уже сочувствия и понимания, солидарности нет. Одна только зависть осталась. Слава Богу, мы родились и жили в другое время, когда за две копейки ты мог свою любовь услышать, а потом за пятачок поехать к ней через всю Москву.

Был у меня один дружок, из всех дружков — самый дружок! Кто догадается, тому и подсказывать не буду, а кто не знает, тому и говорить нечего.

Как стал мой дружок у нас в общежитии комендантом, уж он покомендантствовал, будь здоров!

А то до него коменданты все плохие попадались.

То один — бывшим ментом окажется, чуть не полковником, непьющим, некурящим, и еще бегает по утрам, чтоб думали, что спортсмен… С ума сойти от такого коменданта. Начинает свои умные порядки в общежитии заводить, следить и надзирать за студентами, а у самого ума-то не было сроду и не ночевало даже. Если кто после двенадцати ночи приходит, домой не пускает. Ночуй, говорит, на улице, если опоздал. Наверное, надзирателем в тюрьме работал. А если кто попытается, мальчишка какой-нибудь, к себе прорваться, лечь побыстрее на кровать да сладким сном заснуть, он руку ему — хрясть! об колено и — сломает. И всем на свете доволен, как будто так и надо. А человек потом в гипсе ходит, а он сюда учиться приехал, ему стихи и прозу писать надо, а тут — рука сломана. Почему? Да комендант поспособствовал. Нужны нам такие коменданты? Нет, конечно. Кое-как от него избавились.

То другого коменданта где-то найдут, наверное, днем с огнем искали. А у него другая крайность обнаружится: сам выпить любит и еще — вор. Чуть что, какой студентик зазевается, пойдет в душ или в магазин за чаем, дверь забудет закрыть, он — нырь туда и все прет и волокет… То у девушек что-нибудь особо ценное, типа бельишка дорогого, прямо с веревки упрет, то с кухни чайник со свистком приберет, чтоб он у него дома свистел, а то у какого-нибудь раззявы, чудака-книгочея, старинную книгу прошлого века утащит… Уж и за руку его ловили, и урезонивали, а он ни в какую не признается.

«Это — не я, — говорит, это, наверное, — местные пьяницы». А какие местные пьяницы? Когда, кроме него и его приятеля, — а он всегда с приятелем на пару работал — у нас и пьющих-то нет! а попереть на него нельзя. Он же — комендант. Тоже от него и его дружка кое-как избавились. Хоть бы у государства крали, а то у студентов… Кому это понравится?..

И вот, наконец, дружок стал комендантом. Правдами-неправдами, но стал. Оттеснил всех других претендентов на комендантство. Свой парень. Поди плохо! А свой своему подлянку не сделает. И — действительно, грех на него студентам было жаловаться, никому он ни в чем не отказывал, всегда навстречу шел. А уж кто только не шел и не ехал в общежитие… Какой-нибудь калека и забулдыга бездомный… И все — приют находили, и жили припеваючи. И гудело общежитие, как улей, только посуда погромыхивала.

А общежитие — это же семь этажей гигантских, считай, безмерное, много чего сюда влезет. Освободил он комнаты на первом этаже от всякой рухляди и под склады их сдал, чтоб помещение не пустовало. Хорошим людям под книги. Вот люди-то эти хорошие, арендаторы, обрадовались и напихали пачек с книгами под потолок… А он ночью возьмет ключи да пойдет с черного хода со двора еще одни двери были — проверить: какие такие книги привезли, интересно? Может, что новенькое почитать есть? А с книгами тогда плоховато было, голодуха с духовной пищей страшная. А он — великий чтец был, помногу читал. Ну и брал, конечно, что почитать. Прямо пачками читал, взахлеб.

Или, допустим, стояла мебель в подвале, разная… Не так чтобы новая, но и не старая, кто-то рачительный за многие годы собрал. А он — раз! — и вывез ее в неизвестном направлении… Чтоб место не занимала. А то стоит, только место занимает, не протолкнешься…

А уж раз помещение в подвале освободилось, почему бы его подо что-нибудь нужное и полезное не приспособить? К примеру, нутрий не развести? У них и мясо диетическое полезное, и шкура хорошая, дорогая.

А на седьмом этаже почему бы куриц с петухами не развести?

Там комнат-то — полно! А эти… которые с ВЛК, пусть потеснятся, не у себя дома живут. И, правда — развел… В подвале — нутрий, а на седьмом этаже курятник оборудовал: пустил кур с петухами, пусть поживут… и яйца свои будут, и мясо у них тоже — хорошее, мягкое. Поди плохо!

Как-то раз часов в пять утра слышу кто-то долбит ко мне в дверь, ломится… Я спросонья: «Кто там?» А оттуда: «Открывай, комендант с проверкой!» Открываю недовольно. «В чем дело, еще рань такая!» Заходит комендант с чайником чая, говорит: «Горе у меня, петух ночью с верхней полки упал… Наверное, заорать хотел, закукарекать, да сорвался в темноте, шею себе свернул… Ну ничего, я его потом нутриям отдам, пусть сожрут. Давай, петуха помянем…» Так и сели и помянули… Нy, коменданту видней. А петуха он действительно нутриям отдал… Так они его и с перьями, и с костями сожрали за милую душу.

А потом дела начали странные происходить у нас в стране, непонятные превращения, прямо метамарфозы… И в Москве, и в Литинституте тоже, и в общежитии… Какая-то дама объявилась похабная и смазливая по имени Перестройка, стала все вокруг коверкать и корежить, одним — давать, другим — не давать… Конечно, тем, которым ни разу не дала — обидно.

А тут еще слушок прошел, что скоро все с ног на голову переставится, черное — белым будет, — а дно верхом станет… И у нас в общежитии — тоже. Только вначале основательная чистка произойдет, которая — зачистка называется, всех бывших студентов, что за много лет скопились и приживальщиками живут — вон попросят, а на вахте шлагбаум поставят. А раз так, значит — кончалась лафа, отцвела малина, замечательной жизни пришел конец. Был брошен клич: «Спасайся, кто может!» Все все побросали и побежали кто куда… И комендант, дружок, тоже побежал… А я все никак не мог собраться никуда побежать, некуда было бежать.

А дружок в Углич убежал, там спрятался… А как раз перед этим его жена бросила, в Казахстан сбежала… Только он отлучился дня на два, она и сбежала… И детей с собой забрала, и все богатство, им накопленное, вывезла… Он из командировки вернулся — глядь — одни голые стены дома остались… И ни грамма богатства, все надо с нуля начинать.

А я на его жену тогда сильно обиделся. Она, уезжая, и мои вещи прихватила… Я у него на сохранении костюм вельветовый держал. Мне его брат подарил. Однажды приехал, поглядел на мое житье и говорит: «Что ж это у тебя ни одного костюма даже нет? А если куда пригласят на торжество, в чем ты пойдешь, в трико, что ли?» И купил мне костюм на Рижском рынке, и подарил… А я его даже ни разу и надеть не успел, отдал дружку на сохранение… Так он, ни разу ненадеванный, уехал в Казахстан… И еще книги мои уехали… А книги мне особенно жалко — трехтомник Афанасьева «Народные русские сказки». Так что никогда не знаешь, с какой стороны тебя беда поджидает. Но на дружка я не грешу, жена виновата. А жены всегда во всем виноваты.