А за кулисами в этот момент шла последняя подготовительная работа самый ажиотаж, всем было не до какого-то Гребенкина, чтоб его выслеживать и ловить…

Когда Роберт Рождественский — он был назначен ведущим — только собрался выйти на сцену открыть вечер, вперед, как метеор, вылетел Гребенкин и торжественно объявил:

— Я — Илья Гребенкин! И сегодня я открываю новый сезон в ЦДЛ! — и сбросил пальто…

Все, по ту и по эту сторону, смотрели на него изумленно и в полном недоумении: что происходит? кто это такой? Рождественский и другие руководители мероприятия заметались в панике… В зале непонимающе захихикали… Кто-то предположил, что это, наверное, свежий ветер перестройки и мужика специально загримировали под голого, для новизны и остроты восприятия, значит — так надо. Все дружно захлопали и зааплодировали…

Илья громко начал читать «Каннибалов» — свое знаменитое стихотворение… Немедленно вышел Рождественнский и попытался увести его… Он не дался и начал аппелировать к народу… Рождественский попытался что-то глупо объяснить, потом развел руками и ушел… В зале поднялся хохот… Гребенкин улыбнулся и продолжил чтение… После этого выходили еще именитые писатели. Давили его авторитетом, пугали, но он лишь небрежно отмахивался, бегал по сцене и уйти отказался…

Рождественский в отчаянье ломал себе пальцы вместе с руками… В зале, помимо почтенной публики, сидела в ложе Раиса Горбачева с женой индийского посла… Они были приглашены в качестве почетных гостей…

В изнеможении Рождественский вышел еще раз и сказал:

— Илья, я — сам поэт, я вас очень понимаю… Но сейчас уйдите, пожалуйста, со сцены и посидите пока на стульчике… А потом мы вам слово дадим. Обязательно дадим!

Наивный человек был Рождественский. Гребенкин категорически отказался и перешел к «Книге изречений»… А именно — к главе «О лишении девственности»… Запахло жареным. Все наконец поняли, что мужик-то — не загримированный, а — голый! Натурально — голяком! В зале поднялся хохот и визг… Обстановка накалилась до предела… Была немедленно вызвана милиция… Она не замедлила приехать.

Увидев появившиеся милицейские фуражки и торопливо жестикулирующего Рождественского, Гребенкин понял, что грядет развязка, и прочитал ударное четверостишье «Десятиклассницы»: «В школу идут на мучение, дрыгая глупыми ляжками… А на линейках и митингах всем им потыкаться хочется…» После чего показал зад народу, нагнулся и торжественно произнес:

— Это — СП СССР! Прошу всех вступать в ряды СП СССР!

В зале поднялся рев! Милиция кинулась к нему и унесла со сцены. Раздались дружные и продолжительные аплодисменты…

На следующий день радио «Свободная Европа» передало: «Перестройка в России началась с того, что новый сезон в ЦЦЛ открывал голый мужик!»

Гребенкина увезли в Бутырку… Держали больше двух месяцев. Пытались расколоть насчет надписи: кто писал? Меня он — не сдал. Ну, он мне слово дал, я особенно не удивился.

Потом уже, через полгода примерно, он рассказал, что пытали его действительно сильно, любыми способами хотели расколоть, кто помог с писаниной? Но он твердо стоял на своем: он сам. А человек он всегда был упорный, до маниакальности, выстоял… Несколько раз возили на обследование в институт Сербского… Потом на три месяца отправили на принудительное лечение в дурдом… Потом — отпустили…

Я думаю, что здорово ему помогла здесь перестройка, сделай он это чуть раньше, его бы обязательно законопатили надолго, прежде всего — за идеологический подрыв… Вычислили бы и меня… Так что перестройке на тот момент: спасибо. Ну, тогда она еще совсем юная, нежная была, никто и не думал, что скоро она в такого монстра выродится… А тогда такие мероприятия и акции были еще в диковинку и воспринимались на ура. Это потом уже многие начнут бегать голяком, гадить на столах, разводить педерастию и все это будет в порядке вещей, никого уже ничем не удивишь. Так что Илья Гребенкин был — первопроходец. За что ему и лавры. А остальные — фуфло.

Выйдя на волю, он ничуть не изменился. Ни повлияла на него ни Бутырка, ни принудительное лечение… Таким же вышел — бодрым, энергичным, по-прежнему энтузиастом всех хороших и умных дел.

Конечно же сразу после «открытия сезона» он был отчислен. Но, что самое забавное, продолжал жить в общежитии как ни в чем не бывало… Занялся коммерцией, продавал копченую свинину, а потом — перешел на торговлю книгами, разжился немного деньгами…

И иногда, посиживая вечером за чаем, рассуждал, чтобы еще такое выкинуть и отчебучить, чтоб произвести фурор?.. Но ничего более оригинального придумать не мог. Да и что можно уже придумать после славного выхода на сцену ЦДЛа? Конечно — ничего.

Перестройка к этому времени как раз вошла в полную силу, в самый раж… Рвала на части и метала все вокруг: и судьбы, и самих людей… И скоро жизни нашей, беспечной, — пришел конец. Всех, кто не студент повыгоняли из общежития… И хороших, и плохих… А плохих у нас не было… Все разъехались, кто куда… Выпали в открытый космос, рассеялись в пространстве…

А Илья Гребенкин в Казахстан направился, к Байконуру поближе… Там хорошо.

Хорошая штука телефон. Связь с миром. В общежитии у нас на каждом этаже висел. Быстро, удобно! Захотел позвонить знакомым или друзьям, набираешь номер — и ты уже на связи! Ну и говоришь, что в голову взбредет: «Как дела? Как погода?» — и все такое прочее… Всегда есть о чем поговорить-то… Или, допустим, девушке какой-нибудь, вдруг она твоей возлюбленной станет.

Встретил где-нибудь девушку, воспылал к ней и телефончик взял. При встрече, может быть, еще бы и постеснялся признаться, если трезвый, а пьяному — нельзя, неудобно, еще подумает что-нибудь не то… Скажет: «В первый вечер пришел, а уже — пьяный, нажрался…» А по телефону можно это дело ловко обтяпать. Может, ты застенчивый от природы, еще храбрости не поднабрался. Вот и звонишь ей по телефону, подыскиваешь хорошие слова, сыплешь ими: «Я ж тебя люблю… без ума люблю… об тебе одной думку думаю.» А девушка слушает и млеет. Млеет и плывет от счастья. Вот и началась любовь! Произошел, так сказать, солнечный удар. А все — телефон помог. А так еще неизвестно когда бы признался, а по телефону — сразу все выложил. Дело — сделано.

Часто у нас по телефону начинались и продолжались романы… Кто-то это интимно делал, все нашептывал в трубку, не дай Бог какой ушастый услышит да выдаст великую тайну любовную. А некоторые и не стеснялись, громко разговаривали, любовь свою не скрывали.

Николай Подмогильный, так тот вообще ничего не скрывал. Так громко разговаривал, даже ревел и трубил в трубку о своей любви, что на всех этажах слышали. А он тогда одной женщиной из секретариата Союза Писателей увлекался. А сам-то уже немолодой был, серьезный мужик, а она — замужняя, а в любви ей горячо, как юноша, признавался, иногда даже со слезами на глазах, потому что у него все искренне было. А если женщина эта чего-нибудь не допонимала, так он тогда мог в сердцах и трубку телефонную с мясом вырвать… Потому что очень сильный был и физически, и в чувствах. Утром поглядят, скажут: «Та-а-к… Кто телефон оборвал? Наверное, Подмогильный опять…» Пойдут к нему. «Ты телефон оборвал?» Коля только вздохнет. «Ну, я… Да вы не беспокойтесь, я исправлю». И, правда, вызовет мастера… Тот — починет, а он — деньги заплатит. Правильно, за любовь надо платить, а иногда и расплачиваться. И так — до следующего раза.

И Игорь Меламед — знаменитый, известнейший поэт, большой интеллектуал, умница, тоже своих чувств не скрывал. А сам-то вообще тихий, вежливый был, великий скромник. Только на телефоне страсть его настоящая и раскрывалась. Уж какие он рулады пел, какие романсы исполнял! Не каждому такое под силу. Только — настоящему поэту. А уж как он горячо в любви обяснялся: клялся, молил, страдал непритворно, рыдал и плакал взахлеб — никаким актеришкам это неподвластно. Потому что все у него из сердца шло, без фальши. И ведь еще и на колени становился! Никого вокруг не замечал, на всех наплевать. Сам возбужден до крайности, слезы лицо заливают, голова лысоватая сверкает от пота, и еще — на коленях стоит, доказывает своей даме любовь свою неизбывную… Не многие на такое способны. А он — мог. Он в этом плане герой и настоящий рыцарь был. Не какой-нибудь там куртуазный маньерист, а поэт настоящий, не играющий в жизнь, а живущий ею.