Приехал домой… Покупкой — доволен. Купил-то за двадцать рублей всего! И дешево, и сердито! Теперь уж — почитаю. И почитал… Пока читал, хохотал от души, не столько из-за содержания, а сколько из-за того, что самого автора с героем его олицетворял, представлял его во всех переделках и позах. Ну не сходится он никак в моих глазах с матерщиной и развратом! Ну — никак!

А уж матерщины там столько оказалось, что я, наверное, нигде больше не встречал. В каждой строке — обязательно по нескольку матюков.

Да таких ядреных, смачных — я те дам! Ну правильно. Они строке необходимую энергетику придают. А то без них строка — вялая, как неживая… как гусеница, еле-еле ползет… Конечно, читать неинтересно будет. А тут все сверкает гранями, переливается и блещет…

И ведь еще и пословицы, и поговорки матершинные везде рассыпаны, как золото самородное, и песни такого же содержания! А откуда он столько всего выкопал? Это сколько же надо было словарей и справочников с ненормативной лексикой — а сейчас таких много, пользуйся в свое удовольствие — перекопать да еще и выписать! Собрать в умную кучку да потом еще и сюжет под них подогнать слегка детективного содержания. Вот не поленился человек! Ну, ленивым-то он никогда не был, к нему грязь не пристанет… Если бы ленивый был или пьющий, разве бы он смог столько безобразия перекопать и перелопатить? Хрена с два! Тут — особая тщательность требуется, трезвый глаз и большое усердие.

И ведь еще же — и о женщинах у него там, в «Чижике-пыжике»! Да не просто так — абы как, а с вполне профессиональным подходом: в самую суть, и в психологию, и в физиологию проник. Все области и тайны ему подвластны! А уж как он ее бедную, героиню, разложил и завернул, во все дыры и щели ей профессионально задвинул — слов просто нет! Ну и Чернобровкин, ну и молоток! Мастер на все руки! В общем, припечатал женщину к позорному столбу. Не в бровь, а в глаз угодил! Высказал свое презрение к женщинам, мол, все они — нехорошие, бяки. Видимо, достали его. Ну они кого хочешь достанут… Даже — и пьющего, и курящего. Однако же… дружить с ними все равно — хорошо и очень даже приятно. Иногда даже и стихи им можно посвятить, венок какой-нибудь сонетов.

Так, где, похохатывая и веселясь — радуясь авторским находкам и перлам, где призадумываясь, познакомился я с романом, романчиком «Чижик-пыжик» и отложил его, задвинул куда подальше… Как он сам там всем задвигал, Чижик-пыжик этот, герой приблатненный, так и я с ним поступил. Умер он для меня навсегда, сдох… и лапки — кверху.

И подумал на досуге: «Ох, так непрост, оказывается, мастер формы и содержания, дружище Чернобровкин! Как наш Вася силен в математике, он — в сексе и разврате силен. Собаку съел в этом деле. Просто об этом никто и подумать не мог».

Настоящая жизнь его была для всех — тайна, покрытая мраком. Скрытно ото всех он — и пил, и курил, и развратничал направо и налево, и все красиво, с выдумкой. Только никого в это не посвещал. И правильно делал. Как настоящий, большой художник, не афишировал себя, никогда не выпячивался.

А иначе, откуда ж знаниям взяться? Если, допустим, он все-таки ничем позорным сам не занимался, то откуда они, из какой кладези? Из космоса, что ли?

А может, это от бати ему передалось, или от деда? Может, дед-то его большим греховодником был, и курил, как паровоз, и мед-пиво пил — не просыхал, и поругивался частенько, нанизывал матюки, как бисер на нитку, так, что уши вяли.

А может, и того хлеще? Может, это у него — мистический опыт? Расширилось вдруг сознание, приоткрылся третий глазок и стали знания из космоса хлестать, из мировой копилки… Любые, на выбор! К чему душа расположена и на что помыслы направлены — те и выбирай!

Да, не иначе как тут мистический опыт поспособствовал.

Оттуда ему знания-то накапали. Больше — неоткуда. Что ж, каждому — по уму. А некоторым и то, что свыше ума.

Но, кстати, о птичках. О тех же чижиках-пыжиках. Я слишком правильным и порядочным людям никогда не верил. А мне уже пятый десяток. Я на всяких насмотрелся — и на слишком умных, и на хитрых, и на дураков, и на пьяниц, и на трезвенников. Меня не проведешь! Я к слишком порядочным и непьющим людям с большим недоверием отношусь. Подозреваю, что там — дело нечисто. И никто меня в этом не переубедит. Я бы с такими в разведку — не пошел.

Был на рынке, в рыбном отделе мойву увидел… Давно рыбку эту не видел, может, лет десять. И защемило сердце… И бедную молодость свою вспомнил, и любовь свою вспомнил…

Жили тогда в Сибири, и прямо сказать: небогато… Как-то все с деньгами нескладно получалось. Зиму, считай, на одной мойве и держались… Чай еще был № 36, сорт второй. Мойва тогда двадцать копеек стоила за килограмм. Крупная была, жирная, как селедка…

Жарили ее да ели, ели да песни пели… Чая, правда, вдоволь было. Знакомый знакомого на чаеразвесочной фабрике крал… И нам — перепадало. Хоть до ушей им залейся. Бывало, и вином сухим баловались, — болгарским, красным… Оно тогда дешево стоило. В любом хлебном магазине продавалось. Попивали его да мойвой закусывали… Куда с добром жили!

За зиму вся квартира мойвой пропахнет, насквозь… Еще бы не пропахнуть! Сковород по десять на дню жарили… А куда деваться? Придут одни знакомые. Спросишь:

— Голодные?

— А как же!

Надо кормить. Следом — другие знакомые подтянутся… Мы со многими тогда дружили, полгорода знали. А бедность и проголодь нас всех неотступно сопровождали.

Она — все стихи писала… О любви, конечно… О чем же еще? И все смеялась, слишком веселая была, непосредственная. И по гостям любила ходить, не уставала шататься…

Потом в Москву уехала, на писателя учиться… Стопку стихов с собой забрала, в чем была — в том и уехала, и без денег… Следом за ней и я снялся, тоже сунулся в столицу, счастья попытать.

И завертелась карусель. Со свистом и шипом жизнь понеслась… И скоро разметало нас с любовью в разные стороны.

Любовь в ней погасла, почти ненавистью ко мне оборотилась… О ней мало что знаю… Окончила она Литинститут, книжку стихов выпустила, потом сильно рисованием увлеклась: пером и тушью. Даже выставка графических работ была в Москве, в фотоцентре… Какой-то «танец линии» изобрела. Потом оседлала бельгийца и в Бельгию с ним укатила… Где она сейчас, чем живо ее сердце? Не знаю.

Я же это время нахрапом проскакал, день с ночью путал, шел по жизни враскоряку, как матрос… Как жив остался? Неизвестно. Сейчас подойду к зеркалу — и глаза бы мои на меня не глядели! Лицо — как бычий пузырь, зубы повыпали, волосы повылезли, руки трясутся… Так ли я хотел свою жизнь прожить? Я хотел ее на белом коне проскакать с гордо поднятой головой. Нет, не получилось… Да-а, хорошо дядя Саша пролетел… Фанеркой прикинулся — и пролетел…

А в другой раз подойду — и ничего вроде. «Э-э нет, — говорю себе, дядя Саша, зря ты на себя наговариваешь. „Никто никогда не сможет нас вышибить из седла!“ А то, что волосы повыпали и зубы повыпали — так не все. Есть еще что причесать и чем укусить. Кого-то даже и за горло можно. Так что все в порядке. Ты еще куда с добром молодой человек! Главное — чтоб голова на плечах была цела. И мало-мало — варила. А в остальном разберемся. Надо только поменьше в космос бросаться и все без скафандра. На космонавта-то меня не учили!»

Так и живу, и в ус не дую. А там, прости Господи, — куда кривая вывезет.