Попалась мне однажды в руки газета… Я что-то кушать сел, а газетку снизу разложил, чтоб стол крошками не закидать и не заляпать. Почти скатерть получилась, как в ресторане. Сижу, как в ресторане, кушаю, стол крошками не закидываю, не заляпываю, все на скатерть валится…

Вдруг гляжу, а в газете-то, как раз на развороте, публикация о Шолохове и о его знаменитом романе «Тихий Дон», какие-то новые материалы… А я на них пир устроил! Прекратил я быстро это безобразие, извлек газетку, прочитал пару строк — и сразу есть перестал, читать сел.

Оказалось, что у Григория Мелехова реальный прототип был — Харлампий Ермаков! Жив был еще и после гражданской войны. Жил на Дону, у себя в станице, занимался мирным трудом. Пока в очередной раз его не арестовали, а его несколько раз арестовывали, — и не расстреляли. Шолохов с ним неоднократно встречался, разговаривал и письмами сообщался. Ермаков действительно метался то к белым, то к красным, так в метаниях и поисках и прошла его жизнь.

Но больше всего меня в публикации поразило не то, что за Григорием Мелеховым во весь рост встал Харлампий Ермаков, а то, что в одном из боев по свидетельству очевидцев-станичников — зарубил Ермаков четырнадцать красногвардейских матросов. Удивился я, ужаснулся, поверил в это сразу и даже… обрадовался. Надо же! В одном бою — четырнадцать матросов! Шутка сказать. Не двух, не трех, не четырех, а зараз — четырнадцать человек положил.

Представил я картину боя… А я к Белому Движению всегда ранимо и болезненно относился, моя эта тема. А казаки — ядро Белого Движения, мощная и навсегда непримиримая сила большевикам была. Без них, может, и не было бы никакого Белого Движения… И все я думал: могли все-таки белые одержать верх или нет? И где ошибка их была? Конечно, и ответ я сам дал. С одной стороны, белые в начале гражданской войны по закону чести действовали, а надо было сразу — бесчестно, безо всяких моральных норм и правил, как и красные, а еще — и самое главное — Господь попустил России проиграть эту битву и страдания принять.

Так вот, представил я картину боя, как все происходило… Или матросы эти самые красногвардейские не успели подготовиться, слишком все быстро произошло? Вылетел он на них внезапно на коне своем, и уж бил их, сек шашкой, пока рука не отвалилась… Или пьяные они копошились, никого не боялись? А спирт — известное лакомство для матросов был, как бензин для автомобиля… Или еще чего?.. Теперь неизвестно. Но факт остается фактом загубил Ермаков сразу четырнадцать душ.

Конечно, подвиг этот — геройский в те времена был, да, наверное, и во все времена… Я такого урона, нанесенного одним человеком в одной стычке, нигде, кроме мифологии, не помню. Это же сколько в Ермакове непримирения и ненависти к большевикам должно быть?! Поразил меня этот факт очень.

И вот в один из арестов его комиссарами, — а они все хотели докапаться: действительно он заблудившийся человек или лютый враг Советской власти? — пошли станичники, чтоб в очередной раз его отбить… Сказали, что он никакой не враг, а — герой, что так воевал за правое дело, что ему при жизни памятник надо ставить, что в одном бою четырнадцать матросов зарубил. Или сдуру кто сказал, в пылу ляпнул или по детскому неразумию — сами запутались, забыли, кто с кем и на чьей стороне воевал?… Но — сказали, хотели защитить. Ермакова, конечно же, сразу по этому факту и расстреляли…

Прочитал я обо всем этом в газете и к Ерёмичеву пошел… Тема-то его, а он ушами прохлопал, промахнулся, другой человек за него написал. Говорю:

— Ерёмичев! А ты знаешь, что за Григорием Мелеховым реальный человек стоит — Харлампий Ермаков?

— Какой такой Ермаков? — всполошился он.

— А такой, что в одном бою четырнадцать красных матросов зарубил и глазом не моргнул! — и газету ему протягиваю… — А ты, шолоховед, опоздал! Другой исхитрился и написал, а ты — промахнулся…

Стушевался Ерёмичев.

— Ну ты же знаешь, — говорит, — все эти материалы — секретные, под спудом лежали. Ногти до крови обломаешь, пока доберешься…

Вижу, загоревал…

— А ты все равно добирайся, приподымай эти спуды, раз шолоховед, надо быть первым в своем деле! А эта публикация о Шолохове, может, самая существенная изо всех, какие были.

Взял он газету, прочитал и еще больше запереживал, запил… Жены его уже с ним не было. Она в Германию уехала и ребенка с собой забрала, Лешку… Там еще раз замуж вышла, еще одного родила… Ерёмичев по этому поводу сильно переживал. Особенно за Лешку, сына… Он никак его не хотел в Германию отдавать, но не смог отстоять… А тут еще публикация эта про Шолохова и Ермакова.

Стал ходить по общежитию выпимши, часто — крепко, и кричать:

— Я Харлампий Ермаков, суки! Я четырнадцать матросов наземь ссадил… — и плакать. Сильно ему этот образ в душу запал, и мне — тоже.

А потом в Литинститут пришла новая власть… И скоро в общежитии массовую чистку провели — от лишних людей избавились. Многих хороших людей попросили… И Колю Шипилова, и Борю Гайнутдинова с детьми, и Ерёмичева, и многих-многих еще… и меня — тоже. Где — пинками, где как… Двери взламывали и вещи вон выкидывали, в мусоропровод, если не успел подобрать… Так и пришлось уходить… Но жалеть — не приходиться, потому что все в общежитии коренным образом поменялось, сам дух тот ушел безвозвратно.

А Ерёмичев кричал, когда выгоняли:

— Я — Харлампий Ермаков, я четырнадцать человек положил! И еще столько же положу! У меня — не заржавеет! — только никто его не боялся.

Когда началась война между Грузией и Абхазией, то грузины на абхазов жестко поперли, как гитлеровцы жали, что мы думали: все, не выдержит маленькая Абхазия… Но абхазы ничего, не прогнулись, отстояли свободу и независимость. Грузия хотела ее под своим крылом оставить, но Абхазия наотрез отказалась, сказала, что у самой крылья есть. Не захотела к Грузии примыкать, лучше — к России.

Вячеслав Ананьев во время этих событий знаменитое стихотворение написал из двух строк: «Нази, Нази! Опять вертолеты летят…» И правильно. Что бодягу-то разводить? Все умное и глубокое всегда можно в двух словах выразить. Как китайцы или японцы — напишут всего три строчки, а все остальные потом несколько столетий разгадывают: что они сказать-то хотели? И все никак разгадать не могут, зубы пообломают и так и умирают ничего не добившись… Конечно, обидно, зря жизнь прожили.

Так и Вячеслав Ананьев разродился стихотвореньем, не хуже японца с китайцем. Стихотворение «Абхазия» называется, тем военным событиям посвящено. А он за Абхазию сердцем переживает. Хорошо ее знает, особенно Пицунду. Он там два раза в Доме творчества отдыхал по бесплатной путевке от Литфонда. Наградили за хорошую учебу. Отдохнул там, куда с добром, попил вина абхазского — вдоволь, всласть… Как живой обратно в Москву выбрался сам не знает… Тоже — загадка. И Абхазия — загадка. Конечно, жалко ее Грузии отдавать, пусть она лучше с Россией остается. Россия ей — друг.

А вообще, проблема эта — дележа и захвата территорий — трудная, и зачастую трудно решить: чью сторону принять? Вот мы в Литинституте — и с грузинами, и с абхазами учились, и тех, и других хорошо знали. Грузины славные ребята, с нами на одном курсе рука об руку шли… Грузинки все сплошь красавицы и все — из княжеского рода. А грузин — он один был грузинчик молодой, семнадцати лет, тоже — князь, князек молодой, не дорос еще маленько до князя.

Разве ж можно о них тогда подумать было, что они такое вытворять начнут? Абхазию под себя загребать, а сами под Турцию и Америку полезут… Да ни за что!

И абхазов знали. Не так хорошо, как грузин, но одного очень хорошо знали — Аслана Зантария. Он нам другом был, почти братом стал. Поэтом ушел из института, и скоро война началась. Он для нас воплощением всей Абхазии был — честный, благородный и мужественный. Вот с ним мы и общались. Нам других абхазов можно было и не знать. Нам в нем Абхазии с избытком хватало.