— А как мы будем делить добычу? — насторожился магистр, с подозрением глядя на отца Альберта и опасаясь, что эта хитрющая лиса в епископской сутане опять, как это не раз уже бывало, надует его с дележом, но его собеседник на сей раз мелочиться не собирался.

— Я отдам тебе Гернике целиком, хотя по договору ордену из него причитается всего треть, — решительно заявил епископ. — Но ты взамен выделишь мне для взятия Кукейноса треть своих воинов. Моих пилигримов в этом году прибыло недостаточно — король Вальдемар повелел удерживать паломников, не пуская их сюда.

Магистр почесал в затылке. Вроде бы на сей раз все честно, и отец Альберт, вопреки обыкновению, надувать орден не собирается.

— И когда выступаем? — деловито осведомился он.

— Я думаю, что не ранее как через две недели.

— А не поздно? Не забывай, святой отец, что на носу весна. Если она в этом году наступит рано, то мы можем и не успеть.

— За неделю полки рязанского князя не успеют уйти далеко и могут вернуться, — пояснил отец Альберт. — А вот через две они отойдут на изрядное расстояние и даже если вернутся, то попадут как раз в весеннюю распутицу. Qui quae vult dicit, quae non audiet.[103] Да ведь ты и сам говорил, что тебе нужно лишь два-три дня, — напомнил епископ.

— Ну, говорил, — смущенно протянул Волквин. — Но о Гернике, а не о Полоцке. Кстати, мы еще не поделили его, — напомнил он.

— Так его все равно придется отдать, — пожал плечами епископ.

— А если нет?

— Тогда… пополам, — решительно произнес отец Альберт. — Как видишь, я тебе постоянно уступаю. Не стыдно тебе грабить нищего служителя бога?

Волквин поднялся, молча смерил взглядом епископа, оставшегося сидеть в своем уютном кресле, и отчеканил, сардонически усмехаясь:

— Нищего слугу — стыдно, а вот тебя — нет.

— Мы разберемся с тобой позже, — почти беззвучно, одними губами прошептал отец Альберт в спину магистру, уходящему из его покоев. — Забыл ты судьбу несчастного Винно фон Рорбаха, как есть забыл. Скажи спасибо рязанскому князю, а то и для тебя нашелся бы еще один Викберт.[104]

Он еще немного посидел в кресле, собираясь с мыслями, и даже поежился, подумав о предстоящем путешествии по морозу, под завывание холодного леденящего ветра, от коварных порывов которого не спасают даже теплые меховые шубы.

В такую погоду и впрямь лучше всего сидеть у ярко пылающего камина, попивать подогретое слугами доброе бургундское или, на худой конец, рейнское и неспешно готовить очередную воскресную проповедь для прихожан. Но служба господу включает в себя не только преимущества, но и тяготы, о чем епископ никогда не забывал.

— Поедешь и никуда не денешься, — строго произнес он вслух, обращаясь к самому себе. — К тому же, как знать, возможно, ты сумеешь убедить схизматиков мирно покинуть Кукейнос, чтобы избежать ненужного кровопролития. Ну а если нет…

Он молитвенно сложил руки и произнес:

— Боже, прости их всех, ибо не ведают они, что творят. — И тут же позвонил в колокольчик, передав расторопному служке, чтобы тот немедленно отправлялся за Генрихом.

Писать предстояло много, а глаза епископа уже не видели вблизи так хорошо, как в молодости.

«А может, отказаться от всего этого? — мелькнула предательская мыслишка, но он тут же отогнал ее прочь. — Alea jacta est, как сказал еще великий Цезарь. Жребий и впрямь брошен, так что на сей раз мы не отступим и победим точно так же, как одержал верх над сенатом этот великий язычник».

Чтобы немного отвлечься, пока не пришел Генрих, епископ решил слегка позабавиться и заняться гаданием. Он часто поступал так, иногда еще до принятия решения, а иногда, вот как сейчас, уже после. Гадание было простым и заключалось в том, что он с зажмуренными глазами открывал библию, тыкал вслепую пальцем в страницу, после чего читал от того слова, в которое упирался его палец, до конца фразы. И не то чтобы он так уж сильно верил в это гадание. Но когда оно выпадало особо благоприятным, это придавало ему дополнительную уверенность, а если не очень, то…

Впрочем, это ведь смотря как трактовать текст. Если умеючи, то неблагоприятных предсказаний и быть-то практически не могло.

Отец Альберт закрыл глаза, сделал глубокий вдох, затаил дыхание, ощупью открыл библию и воткнул палец в желтоватый листок. Несколько секунд он помедлил в предвкушении, затем прочел: «Odor mortis».[105]

Легкий озноб пробежал по спине епископа. «А ты говорил, что неблагоприятных предсказаний не бывает, — попрекнул он себя. — Может, еще разок попробовать? Нет, нельзя. Бог говорит человеку один раз. Негоже пытаться обмануть судьбу. И потом, почему ты решил, что предсказание неблагоприятное? Ну-ка, ну-ка. Ага, ну все точно. Этот запах смерти скоро станет исходить от схизматиков, которые, согласно предсказанию, откажутся сдать город и погибнут при его обороне. Вот так вот. Легко и просто».

Но какой-то неприятный осадок на душе все равно оставался, ведь до начала гадания епископ думал не о них, а о своих людях. Следовательно, предсказание касалось именно их. Впрочем, он и тут сыскал нужный ответ: «Ну разумеется, именно его люди и будут вынуждены вдыхать некоторое время запах смерти и тления, исходящий от тел поганых схизматиков. А вот те как раз чувствовать ничего не будут, ибо к этому времени их души будут жариться в аду. Хотя…»

Однако тут вошел Генрих, и отец Альберт, обрадовавшись, незамедлительно выбросил все эти глупости из головы.

«Хоть бы отряхнулся», — недовольно подумал епископ Альберт, хмуро взирая на огромного и сплошь запорошенного снегом немолодого рыцаря, вошедшего к нему в шатер, однако вслух говорить ничего не стал.

Напротив, наскоро соорудив на лице любезную улыбку, он величественно протянул для поцелуя руку. На пальцах ее сиял всего один перстень, но зато подаренный самим папой Иннокентием III, ныне уже усопшим.

— Как обстоят наши дела, благородный рыцарь Гильдеберт? — осведомился он, гостеприимным жестом предлагая опытному вояке занять местечко рядом. — Вино там, на поставце, — заметил он.

— Вот это славно, — обрадовался вошедший и бесцеремонно выбрал себе самый большой кубок.

Наполнив его доверху, он тут же в три-четыре больших глотка с жадностью осушил его до дна, на секунду прикрыл от блаженства глаза, звонко икнул и тут же наполнил кубок заново, попутно оправдываясь: