— Вы сами призвали меня к себе! Вы отдали мне свои земли, себя и свой народ по доброй воле, никто вас к этому не принуждал! Вы просили меня защитить вас — я это сделал. Вы просили оставить старых богов — я не препятствовал! Я во всем честно сдержал свое слово, желая, чтобы на вашей несчастной земле с моим приходом воцарился прочный мир, а что делаете вы?!

Голос Константина грохотал, гулко перекатываясь между тяжелых закопченных балок большой залы бывшего рыцарского замка, прозванного датчанами Дерптом, а ныне вновь переименованного рязанским князем в Юрьев.

— Отныне я ваш князь и мой закон — это и ваш закон! А он гласит: каждый, кто умышленно поднимет руку на брата своего, будет в тот же час предан смерти.

Старейшины всех областей и племен Эстляндии мрачно стояли перед рязанским князем, слушая его гневную отповедь. Видно было, что они с ним решительно не согласны, но спорить никто не отваживался. Вместо того, разделившись на две неравные кучки, они, набычившись и потупив глаза в каменный пол, молча и враждебно поглядывали друг на друга.

Сказать же им хотелось очень многое, поскольку каждый считал себя правым, хотя на самом деле…

Такого поворота событий Константин совершенно не ожидал. Едва его войско покинуло пределы Эстляндии, оставив по паре сотен людей в каждом из захваченных замков, как племена эстов, освобожденные от датско-немецкого ига, тут же открыли самые настоящие боевые действия.

На русских ратников они не нападали. К ним претензий не имел никто. Напротив, каждый старейшина первое время даже пытался привлечь их на свою сторону в справедливой, как считал он сам и весь его род, войне, ибо пришла долгожданная пора мести за всю боль, кровь и слезы, что были им причинены… другими эстами.

Дело в том, что, когда крестоносцы ходили в набеги на племена, особо упорствующие в своем язычестве, они непременно прихватывали с собой еще и туземцев, совсем недавно насильно обращенных в христианство. Теперь немцев с датчанами не стало — спасибо русичам и их князю. Значит, пришла пора разобраться до конца… между собой.

Особенную кровожадность выказывали жители Саккалы и Унгавнии. Они первыми учинили резню среди соседних лэттов, с чьими территориями граничили их земли. То ли на них таким «благотворным» образом повлияло принятие христианства, то ли они сами по натуре были более свирепыми, однако жгли, грабили, резали и убивали новообращенные католики похлеще тех же датчан.

Разумеется, лэтты не остались в долгу, ответив собственным набегом. Вскоре и виронцы припомнили соседям из Гарвии прежние обиды, а там пошло-поехало.

Несколько дней Константин метался посреди пожарищ, отчаянно пытаясь успеть повсюду, но нигде толком не успевал. Когда он во главе своих сотен подъезжал к одному пепелищу, оказывалось, что нужно срочно мчаться в другое место, где как раз сейчас гервенцы режут вайгов, а прибыв туда, с грустью убеждался, что и здесь он тоже безнадежно опоздал.

Старейшины, с которыми он разговаривал, согласно кивали, но останавливать своих людей не торопились. Либо они понимали, что уговаривать сородичей бесполезно, либо сами тоже хотели отомстить, только скрывали это чувство.

«Князь, конечно, прав, говоря о мире, да мы и сами готовы жить мирно. Только сперва отомстим соседям, которые не далее как год назад учинили набег на наши земли. К тому же пришли не одни, а с подлыми немцами и датчанами. Разве такое можно прощать?! Вот отберем награбленное, а уж потом займемся севом и пахотой», — рассуждали одни.

Другие им вторили, разве что чуточку меняя содержание, но оставляя неизменной концовку: «Мы — народ подневольный. Повелели крестоносцы, вот мы и пошли. А их-то никто не заставлял идти на наши земли. Да разве можно такое прощать?!»

И никто не вспоминал, что до набега на их территорию они сами учинили набег в отместку за набег, который сотворили их соседи, желая отомстить за их набег, устроенный ими за набег…

Словом, все вспоминать — запутаться можно. И запутались бы, непременно запутались. Вот только воспоминания были однобокие. Свое зло в памяти как-то особо не всплывало, зато чужое — ого! Оно как раз было ясным, и отчетливым и все хорошо помнили, сколько коров, овец, лошадей и прочего уволокли с собой подлые гервенцы, лэтты, саккальцы, гервикцы и прочие.

Такая система подсчета была проще и намного понятнее. Кровь продолжала литься, где струйками, а где уже и ручьями, грозящими в самом ближайшем будущем перерасти в полноводную реку.

И еще одно. Часть местных жителей, самых упорных в своем поклонении старым богам, теперь принялась обвинять в вероотступничестве тех, кто смалодушничал и согласился на крещение, пусть даже желая тем самым всего-навсего сохранить жизнь себе и своим близким.

Последние, в свою очередь, разделились еще на два лагеря. В один вошли все те, кто радостно смыл с себя проклятое крещение, вернувшись к милым старым Пекко, Сальме, Уку, его сварливой жене Рауни[126] и прочим. В заповедных рощах опять заполыхали костры, где суровый тоорумеес,[127] довольный тем, что может открыто совершать обряд, деловито перерезал шею петуха или курицы.

Другие, зная, что русичи тоже христиане, не торопились снимать с груди и сжигать на огромных жертвенных кострах свои грубые деревянные крестики. А зачем спешить, если никто знает, как все повернется дальше?

Вот и получилось, что люди из одного и того же племени стали потихоньку коситься друг на друга, а в некоторых местах от взаимных упреков уже перешли к действиям.

Наконец, устав от бесполезных уговоров, Константин понял, что другого выхода, кроме силового, у него не остается. По повелению князя в Юрьеве были собраны старейшины лэттов и всех областей эстов.

Все они приехали охотно, даже с радостью, будучи уверены в том, что князь встанет именно на его сторону. Никто не уклонился от приглашения, никто не медлил с прибытием. Напротив, старейшины торопились, чтобы соседи, приехавшие первыми, ничего не успели напеть Константину.

Каждый рассчитывал убедить князя в собственной правоте. Лэтты рассчитывали, что Константин вступится именно за них, потому что они преимущественно жили в землях Кукейноса, то есть уже давно, целый год были его подданными. Эсты верили, что раз князь пришел, чтобы заступиться за них, то он и дальше не оставит их без поддержки.

Константин не оправдал ничьих надежд. Он даже не дослушал их, начав речь о мире. Всеобщем мире. Оставалось только потупить взгляд и сокрушенно вздыхать, изображая подобие раскаяния в содеянном, которое на самом деле никто не испытывал. Мысли же у них были совершенно иными. Мрачные мысли. Черные.

«Легко ему говорить, когда не на его земли устраивали набеги, когда не его людей убивали эти проклятые лэтты», — думали эсты. И точно так же считали сами лэтты, заменяя в своих думах только одно слово и называя подлыми своих соседей-эстов.

Вскоре всем стало ясно, за кого стоит князь. А ни за кого. И тоже непонятно — радоваться по такому случаю или печалиться. С одной стороны, плохо, что не за тебя, а с другой — хорошо, что не за соседа. Странный князь, непонятный. Потому старейшины и стояли молча в ожидании, когда он закончит говорить, чтобы разъехаться и… продолжить разбираться своими силами.

— Всем ли мои гонцы зачитали указ о мире и о наказаниях для тех, кто ослушается? Кто из вас может сейчас сказать, что его люди не слышали моего повеления?

И снова ответом было дружное молчание. А чего тут говорить, когда они же сами и переводили почти каждую фразу этого указа на родной язык?