А поруб, как это ни парадоксально звучало, самому Константину пошел на пользу. С каждым днем пребывания в нем рязанский князь все ощутимее набирался сил и энергии, столь необходимых ему сейчас. Он даже сам себе удивлялся. Когда надо было бороться и пытаться что-то исправить — безнадежно сник, зато теперь, оказавшись чуть ли не у последней черты, ощутимо шел на поправку.

Правда, произошло это не сразу. Поначалу, особенно первые пару дней, он только молча принимал то, что приносил этот карикатурный еврей, почти не ел и все время лежал в каком-то оцепенении.

Мойша неоднократно пытался с ним заговорить, но князь никак не реагировал на эти попытки. Лекарь не сдавался, заходил то с одной, с другой стороны, меняя темы и даже саму тональность бесед.

Перелом наступил на третий день. Мойша, как обычно, что-то очень долго говорил, но потом выдохся. Осторожно усевшись на край лавки, где лежал Константин, он, всплеснув руками, сказал напоследок:

— Я таки удивляюсь тебе, княже. У тебя вдруг появилась такая замечательная возможность все обдумать, вспомнить все события, которые с тобой приключились, и оценить их по-новому, с высоты прошлого и пережитого, а ты лежишь и любуешься этим дубовым потолком. Спору нет, это очень хороший потолок, и дуб тоже отличный. Такой дуб продержится сто лет и запросто переживет наших внуков, если они у нас будут, но мне почему-то казалось, что у тебя есть думы поважнее. Или нет? Тогда я тебе предлагаю для начала обдумать то, что скажу я, точнее, не я, ибо у бедного Мойши нет такого количества мудрости. Я только повторю то, что сказал незабвенный Гиллель,[148] который умер больше тысячи лет назад. Когда он умер, по нему плакали не только евреи, но и те, кто хоть раз видел его или говорил с ним. А сказал он так: «Если не я за себя — то кто за меня? А если я только за себя — то кто я? И если не сейчас — то когда?» А теперь я ухожу, а ты подумай, княже, над теми словами, кои он произнес.

И он ушел, а Константин подумал. Потом снова подумал. И еще раз, но уже применительно к самому себе.

«В конце-то концов, ничегошеньки не изменилось, — рассуждал он. — Даже если друзья и вправду погибли, — хотя я все равно до последнего буду верить в то, что оба выжили, — я-то остался. И я, и Рязань, и Русь, и татары где-то там в степи. Жизнь все равно продолжается, и если я буду жить не только за себя, то надо сделать все, что возможно, потому что и впрямь — если не сейчас, то когда. А уж получится или нет — дело третье. Зато буду знать, что сделал все, что мог. И вообще, что-то ты, дядя, сопли распустил. Так не годится. Пока у тебя вынужденный отпуск образовался — думай, и крепко думай».

Вот с того времени он и пошел на поправку, причем очень резко.

Одно время его даже сомнения взяли: а не наркотиками ли его случайно лекарь пичкает? Решил осторожно выведать у словоохотливого еврея, как да что, да чем он его лечит. К тому же пора было выбираться из этого деревянного мешка, а возможность наладить связь с волей оставалась одна-единственная — лекарь.

— В колдовстве обвинить хочешь? — глянул тот на него уныло, услышав вопрос.

— Нет, просто понять хочу. Уж очень хорошо мне помогают твои лекарства, — пояснил Константин. — Ты, Мойша, не обижайся. Я ведь только интересуюсь.

— Ну, если так, — вздохнул тот и полюбопытствовал: — А как я тебе поясню, если у всех у них названия мудреные, латинские? Ты латынь-то ведаешь? — посмотрел он искоса на князя, и тревожный огонек блеснул в его слегка выпуклых темных глазах.

— Нет, — покачал головой Константин.

Лекарь молча развел руками.

— Ну, если интересно… — протянул он. — Беру я два золотника[149] хуракида зеленнуса…

Константин насторожился.

— Затем добавляю к нему один золотник вискиса маряшкиса и смешиваю их с десятью почками[150] кумараса гундовиса, истолченными в ступке.

— Это не похоже на латынь, — осторожно произнес князь.

— Таки человек, не знающий латынь, теперь будет мне говорить, что на нее похоже, а что нет, — возмутился Мойша.

— Mors ultima ratio,[151] — подумав, произнес Константин.

— Чего? — удивился лекарь.

— А ведь ты не знаешь латыни, — заметил Константин.

— Это я-то ее не знаю?! — возмутился Мойша. — Я, который учился в университете в славном граде Турине, и в университете в еще более славном городе Пиза, и в университете… Таки кто тогда ее знает?! — А потом вздохнул и уже не столь патетически поинтересовался: — Вот ты умный человек, княже. Тогда скажи, что именно для тебя важнее, чтобы я знал эту самую латынь или умел лечить? И если ты выберешь первое, таки я уйду учить то, что я, возможно, несколько подзабыл. Но я не думаю, что тебе от этого станет легче.

— Ты чего разбушевался-то? — спросил его Константин. — Конечно, лечи. Просто мне интересно стало, вот и спросил.

— Людям вообще интересно выведывать чужие тайны, а потом им еще интереснее употреблять их во зло ближнему, — философски заметил Мойша. — И кому будет хорошо, если люди узнают, что бедному еврею не ведомо, как называются ваши волчьи ягоды, водяной прострел,[152] колюка[153] или Перунов цвет[154] по-латыни, хотя он хорошо умеет ими пользовать? Не знаешь? И я не знаю. Зато мне ведомо, кому от этого будет плохо, — это бедному лекарю, который сразу станет никому не нужен.

— Я бы хоть сегодня дал тебе honoris causa,[155] — медленно произнес Константин и уточнил: — Это выражение тебе известно?

— Это известно, — кивнул лекарь, уважительно глядя на князя. — И тебя совсем не смутило то, что я не знаю латыни, а также молитв, обращенных к тем вашим святым, которые помогают при лечении той или иной болезни?

— Совсем. К тому же я не очень-то верю в то, что они помогли бы мне. Ты очень хороший лекарь, а это главное. У меня в Рязани есть знакомая девушка. Зовут ее Доброгнева. Так вот, она не знает по-латыни ни одного слова, а лечить научилась от своей бабки без всяких университетов. И ничего.

— И ее не опасаются приглашать для лечения?

— Ничуть! — усмехнулся Константин. — Нарасхват идет.

В ответ Мойша только грустно вздохнул.

— А как же твой университет в славном городе Турине? — спросил Константин. — Ты плохо учился?

— Я учился лучше всех! — возмутился еврей. — Я схватывал все на лету. Но у тамошних студиозусов есть очень веселый обычай. Они по первой пороше забрасывают евреев, — даже если это их товарищ по скамье — снежками. И делают это до тех пор, пока он не заплатит двадцать пять золотых монет.[156] Я учился и трудился одновременно, не покладая рук, но откуда я возьму столько, если заработанного мне едва хватало на то, чтобы один раз в день немножечко покушать? Знаешь, княже, это очень больно и очень обидно, когда тебя забрасывают снежками. — Он хмыкнул и заметил с простодушной улыбкой: — Хорошо, что Турин находится в Италии, а не на Руси. Здесь я так и остался бы торчать в сугробе до самой весны.

— Так ты ушел оттуда, недоучившись? — уточнил Константин.

— Да, и перешел в другой университет, который находился в славном городе Пиза, — подтвердил Мойша. — Там тоже хватало славных обычаев. Например, на праздник Святой Екатерины местные студиозусы имели обыкновение сажать на весы самого толстого еврея и затем взымать со всех нас штраф сладостями в размере его веса. Мне не повезло. Нас было всего пятеро, а бедняга Иаков весил около семи пудов, хотя почти ничего не кушал. В италийских университетах вообще много веселых обычаев. В Болонье требовали, чтобы я оплачивал их веселые пирушки. В Падуе полегче, там штраф состоял из самого жирного каплуна. Но совсем плохо то, что мы были обязаны снабжать университеты трупами для их изучения. Я совсем бросил учебу в тот день, когда на кладбище поймали Иосифа. Он был очень умный, но не хотел осквернять могилы таких же евреев, как и он сам. Он пошел на христианское кладбище. Толпа разорвала его на клочки. — Мойша жалко улыбнулся и добавил: — Заговорился я тут с тобой, княже, а мне еще лекарства делать надо.