— Значит, каждый из вас и ваших людей знает об этом, — утвердительно произнес князь. — Но раз он знает и продолжает нарушать, то подлежит наказанию, которое в нем указано. Ну что ж, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Старейшины переглянулись. Выходит, он вызвал их только для того, чтобы казнить?

— Анно, я знаю, что твои люди вооружились и вчера опять выступили на лэттов, — сказал он, обращаясь к одному из старейшин Саккалы.

Ответа Константин не ждал, оправданий тоже. Вместо этого он повернулся и столь же спокойно произнес:

— Рамеко и Варигербэ, я знаю, что ваши люди тоже вооружились и выступили на саккальцев. Я даже знаю, где вы собрались биться с ними.

Старешины лэттов, как и Анно, не проронили ни слова.

— Все они решили нарушить мой закон, хотя знают о нем. Мне жаль их, но мой закон нельзя нарушать никому. Сейчас утро. Я думаю, что уже к полудню вы сами убедитесь в этом.

«Ну точно казнит», — обреченно решили трое старейшин. Остальные сочувственно покосились на них, но продолжали молчать.

Однако никакой кары не последовало. Вместо этого князь приказал всем садиться на коней и повел всех в сторону Толовы.

Константин сдержал слово. Сразу после полудня каждый из старейшин лично убедился в том, что будет с теми, кто нарушит его закон.

Сеча уже кипела вовсю, когда в самую гущу сражающихся въехали молчаливые воины рязанского князя. Они двигались нешироким волнорезом, в первом ряду пять всадников, во втором — семь, в третьем и далее — по девять. Мерно продвигающиеся вперед лошади изредка недовольно фыркали, но послушно двигались вперед, а наездники так же неспешно, можно сказать лениво рубили пеших эстов и лэттов. Всех. Никто не интересовался, кто перед ним, никто никого ни о чем не спрашивал.

Поначалу старейшины не поняли, чью сторону принял князь. Лишь когда всадники прорезали почти три четверти поля боя, до них дошло: люди князя убивали не саккальцев или лэттов. Они наказывали тех, кто нарушил закон и поднял руку на своего соседа. Всадники двигались ровно посередине, неся мир… оставшимся в живых. Тех, кто в панике без оглядки бежал с поля, никто не преследовал. Зачем? Пусть расскажут своим, что пощады не будет никому.

Сам Константин в окружении полусотни дружинников и всех старейшин продолжал оставаться на небольшом пригорке, чуть в отдалении, и молча наблюдал за своими людьми.

Когда все закончилось и туземцы рассеялись, он повернулся к старейшинам и невозмутимо произнес:

— Больше уговоров никто от меня не услышит. Далее всегда будет так, как сегодня. Анно, Рамеко и Варигербэ, я вас отпускаю. Догоните тех, кто успел убежать, и объясните, что только сегодня мои люди никого не преследовали. В другой раз они догонят всех. Это — мое наказание. Все остальные тоже могут возвращаться в свои селения, — повысил он голос. — Расскажете, что вы видели, как князь умеет карать за нарушение его закона. Теперь так будет повсюду. Я добьюсь мира, даже если он встанет на костях ослушников.

Не дожидаясь ответа, он молча тронул коня и направил его в сторону солнца, садящегося за горизонт. Уезжал он, ни разу не оглянувшись. Было не по себе.

Да, он уже не белый и пушистый, как всего четыре года назад. Оставаясь по-прежнему таким, каким он некогда пришел в этот суровый мир, он просто не выжил бы в нем. Но приказанное сегодня было все равно чересчур даже для него сегодняшнего. И потому он не оборачивался, страшась сделанного и не зная, как оно будет называться — необходимая жесткость или бессмысленная жестокость, которая все равно не принесет ничего хорошего.

Только будущее могло либо подтвердить, либо опровергнуть правоту его сегодняшнего приказа, но Константин не был провидцем и не мог заглянуть вперед ни на месяц, ни даже на неделю, не говоря уж про годы.

Оглядываться было нельзя еще и потому, чтобы никто не мог увидеть на его лице сожаления или раскаяния за произошедшее по его повелению. Если бы старейшины уловили хотя бы малейшую тень сомнений, обуревавших его, тогда и впрямь все пошло бы насмарку. Он не знал — почему, но чувствовал, что это именно так.

А ему оставалось только надеяться, что эта его жестокость остановит бессмысленное кровопролитие, перейдя таким образом в совершенно иной ранг и став оправданной жесткостью. Или все равно жестокостью? Впрочем, неважно, главное, что оправданной.

И еще одно, он понимал, точнее чувствовал. Если он еще несколько часов продолжит ломать голову над тем, прав или нет, то ничего хорошего из этого не выйдет. И без того ломило затылок, а в висках стучали кузнечные молоты. К тому же впереди его ждала Рига. Город нужно было взять ценой любых жертв, и лучше задуматься о том, чтобы хоть их-то было чуточку поменьше.

Честно говоря, Константин ехал к ней с некоторой тревогой. Брать каменную твердыню — это не кот начхал. К тому же рядом не было друга, который всем руководил бы. Отныне князю предстояло все делать самому.

Однако, с трудом переправившись через мутные воды разлившейся Двины и прибыв в лагерь, Константин узнал, что штурм города отменяется. Князя уже третий день ждали парламентеры, присланные оголодавшими жителями.

Конечно, он был рад. Лишь в самой глубине души к этому чувству примешивалось легкое разочарование. Получалось, что он так и не увидит настоящего штурма средневекового города, не услышит свирепого рева воинов, идущих на приступ, и не менее яростных воплей осажденных.

«Зато не будет раненых и убитых, — тут же сердито одернул он себя. — Или тебе Толовы мало?» Последнее соображение отрезвило его особенно сильно. Радость осталась, а разочарование исчезло.

Условия сдачи стороны обговорили быстро. Как парламентеры ни упирались, но пришлось соглашаться на полную и безоговорочную капитуляцию.

«У нас в России с немцами только так», — усмехнулся в душе Константин, глядя на расстроенные лица рижских представителей.

Правда, одну маленькую поблажку жителям он разрешил, позволив всем желающим в течение трех суток, считая со дня прибытия кораблей под Ригу, эвакуироваться из города, но и то с существенными оговорками. Оружие, кольчуги, серебро и золото вывозить не позволялось.

Кроме того, еще до начала посадки на корабли горожане должны будут заплатить пять тысяч серебряных марок. Считая то, что уже было взято в рыцарских замках, серебра для расчета со всем войском князю вполне хватало.

Парламентеры охотно соглашались на все и просили лишь об одном — чтобы в город входили только русские.

— Очевидно, жители опасаются изъявления чрезмерно глубокой благодарности со стороны ливов и семигаллов за тот свет истинной веры, который они им принесли, — не удержался от ироничного замечания Константин, но на просьбу ответил согласием.

В тот же вечер к куронам, которые с помощью воинов рязанского князя не только взяли замок Динаминде, охранявший устье Двины, но и прочно блокировали саму реку, ускакали гонцы с приказом пропустить немцев к Риге.

Кораблей было немало, но желающих уехать — еще больше. Хорошо, что на пристани дежурили воины Константина, жестко пресекавшие драки, вспыхивающие иногда за право как можно раньше пробежать по мосткам, прогибающимся от тяжести множества людей.

Однако к концу третьего дня поток недавних рижан, готовых бежать куда глаза глядят, изрядно обмелел, превратившись в крохотный ручеек.

Теперь в Риге остались лишь те, кто решил рискнуть и кого на прежней родине давно никто не ждал.

«В самом деле, а вдруг эти русичи не такие уж и кровожадные, как рассказывал епископ? Может, и не съедят на радостях, что взяли город», — рассуждали они.

То, что их малость пограбят, рижане воспринимали спокойно. Все спрятанное не найдут, зато у победителей можно будет купить еды, которая еще две недели назад резко взлетела в цене.

Голод и был основной причиной сдачи города. Дошло до того, что за одну ковригу плохо пропеченного хлеба, да еще с непонятными примесями, стали просить серебряную марку, всего через день — две, еще через пять цена выросла до десяти, а затем хлеб и вовсе исчез.