«Ну ты что, вовсе без ума? — вопрошал он себя мысленно и отвечал тут же, не раздумывая: — Да разве не видно сразу? Конечно, без него, родимого. Ну, теперь князь-батюшка точно взашей прогонит».

И не теплого уютного местечка было ему жаль. Хотя, что уж греха таить, таких духмяных калачей да с пахучим медком в монастыре родном ему и в скоромные дни не доставалось, а тут в постные — ешь, хоть облопайся.

Но в первую очередь монашек все-таки сожалел об ином. Прости-прощай теперь интересные разговоры с князем. Не станет он больше рассказывать Пимену о таком, о чем он раньше и слыхом не слыхивал.

«И правильно сделает, — мрачно подумалось ему. — Нужды нет метать бисер перед свиньями».

Так и стоял он молча, опустив голову и не зная, что сказать, как загладить хоть чуток свою вину. Лишь через минуту осмелился взглянуть на князя, и тут же словно камень пудовый с души свалился. Кто обиделся, тот так ласково улыбаться не станет.

— Вообще-то, ты думай хоть немного, когда говоришь, — только и посоветовал Константин.

Вот тебе и все наказание.

— Да я, княже… — встрепенулся Пимен.

— Ладно-ладно. Сам вижу, что понял. — Лицо князя посерьезнело, но почти тут же вновь осветилось мечтательной улыбкой. Легкой такой, будто ветерок летний.

— Ты даже не представляешь, с какой радостью я бы тебя подменил, хотя бы на месячишко-другой, — произнес он мечтательно. — Это ж так здорово. Идешь себе, с людьми говоришь о том о сем. Лепота, да и только. А тут… — Он тоскливо оглянулся на свой стол, заваленный бумагами.

— Взглянуть бы, — шепотом протянул Пимен.

— Ничего хорошего, — хмыкнул Константин. — А интересного — тем паче. Да вон, сам смотри, если поймешь.

Он ухватил первый попавшийся лист и протянул его своему летописцу. Буквицы на листе, выведенные рукой Константина, были натыканы густо-густо, к тому ж многих не хватало.

«А ведь с ошибками пишет князь, — мысленно отметил Пимен. — Вон там и там ять[69] надобно было поставить, а у него… Да и тут тоже не ферту место, а фите.[70] И ер[71] почти нигде не стоит. Неужто он грамотой так плохо владеет?» — мелькнуло страшное подозрение, но князь тут же его развеял:

— Это я просто тороплюсь сильно при письме, вот и… — Он не договорил, но Пимену и без того стало понятно и вновь… немножко стыдно.

«Но хоть вслух не ляпнул», — успокоил он себя.

Читать и впрямь было неинтересно: «Сукно ипьское у нас по три гривны за штуку, но проще его же сменять у половцев на войлок. Тогда обойдется вдвое, если не втрое дешевле. То же самое с мехами — при самостоятельной торговле доход возрастает многократно. Значит, следует…»

Дочитывать Пимен не стал — скучно.

— А ты и впрямь думал, что у князя всего и хлопот, что меч из ножен достать и с верной дружиной лютого ворога сечь? — поинтересовался Константин, с улыбкой глядя на разочарованное лицо юного монашка. — Той же дружине гривенок ой как много надобно, да и ратников пеших удоволить надлежит, а их у меня ныне и сам видишь сколько. Где мне серебро взять? Со смерда три шкуры драть нещадно?

— Не надо, — жалобно пискнул Пимен и вновь осекся.

— Сам не хочу, — очень серьезно ответил князь. — Тогда что-то иное измысливать надо. Так что о торговом деле забывать не след. Любое дело серебром подпитывать приходится, даже самое малое, а иначе никак. Вот тебя, например, в путь-дорогу отправляю — тоже гривенок дать надобно.

— Да мне-то ни к чему, — засмущался парень, стеснительно теребя свою рясу. — Пару хлебцев захвачу с поварни да в путь, а там… — Он беззаботно махнул рукой. — Уж как-нибудь накормят. Русь не без добрых людей, с голоду не помру. И в монастырях опять же то и дело буду останавливаться.

— А ты что же, лошадей голодом морить станешь? — строго спросил князь. — С собой-то больше одного-двух мешков овса не увезешь. А раскуются ежели, тогда как?

— Так я что же, верхом?..

— Зачем верхом? В возке покатишь, как положено.

— Пешком сподручнее, — вздохнул монашек.

Что и говорить, катить в возке намного приятнее, но как-то стыдно причинять князю столько неудобств. К тому же с лошадьми и впрямь без гривен не обойтись. Он-то, Пимен, и поголодать денек-другой может, чай, привычный. Всяко в его сиротской жизни бывало, а вот животина того не понимает. Имея ее, и впрямь без гривны не обойтись, а то и двух. Эхма, разор-то какой князю выходит.

Он виновато поглядел на Константина и робко предложил:

— А может, ну ее, поездку эту. Вон какие убытки выходят.

— Окупятся, — поучительно заметил князь. — Хорошие люди всегда все окупают, ты уж мне поверь. Так что тут скупиться нельзя, потом себе дороже выйдет. — И распорядился властно: — Подойдешь к Зворыке и скажешь, чтоб он тебе десяток гривен выделил. Хватит тебе десяти-то? Или мало?

— Сколько?! — вырвалось у монашка.

— А ты как думал? До весенней распутицы не успеешь, придется сани на телегу менять. Думаешь, за так сумеешь? Да и самому пить-есть надо. Не христарадничать же. Тебе такое и по чину не положено. Ты же не монах бродячий, понимать должен.

— А кто? — вновь вырвалось у Пимена, прежде чем он сообразил закрыть рот.

— Княжий летописец, — строго ответил Константин, а потом сказал и вовсе что-то мудреное: — А еще исполняющий обязанности начальника церковного отдела кадров.

Про исполняющего парень еще понял, про церковь и начальника — тоже, хотя над кем — не ясно, а вот про остальное…

— Забудь, — вновь засмеялся Константин, глядя на Пимена, превратившегося в живое олицетворение вопроса. — Должность твоя тайная, а потому тебе ее растолковывать все равно никому не придется. Просто пока мне в этом деле больше положиться не на кого. А ты не подведешь.

Пимен и впрямь не подвел. Чего это стоило, знал только он сам. Особенно тяжко было поначалу. Княжеская грамота, в которой строго-настрого наказывалось, чтоб ему всякий оказывал помощь в дороге, была, конечно, как нельзя кстати и не раз выручала монашка. Но это в пути.

В разговорах же пришлось трудненько. Потом, конечно, Пимен малость пообвыкся, полегчало, а по первости — хоть плачь. Молчали монахи, отмахиваясь от отрока, будто от надоедливой мухи. Да и со смердами тоже семь потов прольешь, пока на задушевный разговор вытянешь.

В первом монастыре Пимен проторчал больше десяти дней, пока до конца не уяснил, что к чему. Дольше все покатило быстрее и быстрее. Но до распутицы — и тут князь как в воду глядел — монашек все равно не успел управиться с поручением. И то хорошо, что удалось добраться до Владимира. Там монастырей что близ города, что в нем самом — видимо-невидимо. Пока один навестил, пока другой — глядишь, и распутица прошла, дорога подсохла.

Так что воротился он к князю посреди лета. На мелко исписанных листах монах поставил жирные точки напротив трех имен. И непонятно никому, даже если кто любопытный заглянет невзначай, и Пимену память хорошая. Словом, листы протягивал с гордостью и похвалу от князя принимал, лишь немного покраснев. Да и то больше от удовольствия, чем от смущения.

Но особенно ему по душе пришлось, когда Константин, внимательно выслушав Пимена, поинтересовался как бы невзначай:

— А ты сам кого бы предложил?

Летописец солидно кашлянул, прочищая горло, приосанился, распрямил плечи от гордости — не каждый день с ним великий князь совет держит, да еще келейный, один на один, и приступил:

— Все трое достойны. Одначе мыслю я, что более всех для избрания подходит игумен Владимирского монастыря во имя святых Космы и Дамиана.

— Обоснуй, — предложил Константин.

— Игумен Суздальского, что на Сполье, всем хорош, но уж больно он хозяйственный.

— Так это же правильно, — пожал плечами князь.

— Ежели в меру, — вздохнул Пимен. — Сказано в книге Исуса, сына Сирахова: «Ни на кого не налагай лишнего». А он же, — монашек сокрушенно вздохнул, — резу он дерет, княже, нещадную с тех, кто к нему с протянутой рукой идет.