Первым закричал как раз индеец. Он даже присел в крохотной рубке добытчика, помотал головой. А потом звуковая связь неожиданно установилась, и Том услышал ругань сразу на трех языках, да еще какую!

– Ты что мелешь, черт безрогий, куда смотришь, мать твою перемать?..

– Да нет же тут никого!

– Как нет, почему?.. Как его там может не быть, если он этой лодкой управлял? Он что, по-твоему, на ходу спрыгнул, в глубоководную рыбу обратился?! Тут даже дельфины не выдерживают, тут…

Перерыв звуковой связи. Зато визуальная сохранилась. Начальник, который так честил своих подчиненных, сам влез на бот, мирно покачивающийся на воде, и заглянул в люк, потом залез внутрь и принялся ошалело обводить глазами приборы. Заметил ничего не показывающий экран, зачем-то постучал по нему пальцем. Дурак, наверное, по части техники. Причем полный, безнадежный и непроходимый.

– Куда он делся?! – снова донес динамик чей-то глубокомысленный вопрос, заданный в весьма напористой манере.

– Он… Наверное, он куда-то удрал, а лодкой управлял… откуда-то еще.

– Что?! Да откуда у него такая аппаратура?

– Могу подсказать, джентльмены. – Оказывается, это была Нго. Ее притащили с собой, и она, бледная, насколько это было возможно для ее черной кожи, вынуждена была сотрудничать с этими… засранцами. – Такую и даже более мощную аппаратуру для дистанционного управления Монк мог найти на другой лодке. Например, на спасательном боте. Кстати, он отсутствует, как вы можете видеть.

– Да как мы можем видеть, сержант, если… – Неразборчиво. Но в любом случае замысловатость этих выражений заставила Тома почувствовать свою ограниченность в английском. – И потом, он же работал, мы его видели на экране!

– Перевести свою физиономию на экран тоже можно со спасателя.

– Так, – почти рассудительно проговорил индеец. – Значит, он способен одновременно управлять добывающим ботом и удирать на спасателе? Но вы же знаете, этого невозможно было предусмотреть… Это же, кажется, за пределами человеческих спобосностей! Или нет?

– Да, на это способен только очень искусный пилот и настоящий добытчик, – произнес в гулком ангаре голос, который Том уже слышал, когда разговаривал с контрольным постом.

– Настоящий, ненастоящий… – Тишина или плохая связь. – Нам сообщали, что с этим русским следует быть очень осторожными. Но чтобы такое?!

«Все, – решил Том, – цирк окончен, пора прерывать связь». А не то, чего доброго, как-нибудь неизвестным образом они все же придумают, как его вычислить по информации, снятой с буя, а этого… Да, этого не хотелось бы. Хорошенького помаленьку, просто принять к сведению, что у ребят неприятности. Этого достаточно.

Извеков оборвал связь с буем, который гнал ему картинку. И медленно, так, чтобы не совершать резких движений, которые требовали повышенного расхода воздуха, лег на новый курс – уже не строго на юг, а значительно западнее.

Перед ним лежала открытая Атлантика, и это было приятно. Хотя, разумеется, многие проблемы были далеки еще от своего хотя бы промежуточного решения.

Наверху проходили какие-то очень большие корабли. А может, и не большие, но мощные. Они так ощущались, и приборы показывали Тому, что они следят… Черт бы их побрал! Следят или пробуют следить. Ждут, ищут, преследуют и, конечно, наверняка выследят.

Чтобы этого подольше не случилось, он забился в такую щель, что даже на него, довольно уже опытного глубоководника, она нагоняла тоску, странное состояние оцепенения, словно он сам стал немного камнем, а немного… Да, немного стал этой водой, удивительным образом избавившись от всего прочего.

Для него самого, его лодки и воды вокруг самым удивительным было отсутствие движения. Иногда казалось, что муть в воде, кусочки тины могли бы провисеть перед лобовым стеклом вечно, почти не меняя формы, как звезды на небосклоне. Ну, то есть не как звезды, но почти.

Системы слежки на самом деле, как Том понял на второй или третий день сидения в этой расселине, действительно оказались какие-то необычные. Они даже не металл искали, не шумы или тепловыделения. Они искали… его способность думать, чувствовать, дышать. Потому что, как он решил уже на пятый день, думать и дышать – одно и то же. И тут же попробовал в этом усомниться. Кто выдумал, что человек не может не находиться в состоянии подчинения своему дыханию? Всегда люди что-либо выдумывают, хотя потом, случается, и опровергают собственные мнения, как Томаз пробовал опровергнуть невесть кем выдуманную теорему, что дыхание пробуждает мышление. У него-то каждый вдох или выдох рождал лишь вот эти медленные часы. Которые нужно было сделать очень тихими и не следить за ними, иначе их могли подслушать…

«Шиза какая-то», – решил Том, потому что не знал за все прежние свои загрузки, что такое возможно – подслушивать время, которое шумом далеких кораблей проходило где-то вверху и иногда довольно близко. Это уже из области глюков. Причем, скорее всего, неизлечимых и даже каких-нибудь навязчивых. Вроде тех, что заставляют бедолаг натягивать на головы кастрюли, чтобы лучи их мыслей не проникали наружу.

Пару раз Извекову все же пришлось включить подогрев, иначе он мог бы запросто отдать концы. Даже с его привычкой к низким температурам в этой расселине было слишком холодно. Это была уже не пытка даже, а что-то невозможное для его существования. А тогда – какая разница, распилят его мозги и мысли на кусочки мекафы или он просто даст дуба от переохлаждения?

Но какая-то разница все же была. Поэтому обогрев он включал совсем чуть-чуть, на пару часов, чтобы машина не сдохла и чтобы его тело отогрелось хотя бы до состояния, когда он возвращал себе способность правильно читать приборы. К сожалению, вместе с приборами возвращалась и способность думать как-то активнее. Например, Том замечал конвекционные токи воды вокруг своего бота, изменения в положении взвеси за стеклом, или, того хуже, начинал думать о несбыточном: о теплом ветре, солнышке и дыхании, которого не заметно в виде пара.

И при этом, наравне со слабыми ощущениями его приборов, он начинал чувствовать охоту, которая развернулась за ним на поверхности. А охотники эти проходили над ним снова и снова… «На самом деле, если посмотреть на карту, – думал Том медленно, как улитка, – они охватили слишком уж большую акваторию, необычайно большую». За последние три года, которые он провел на подводных рудниках, до него не доходили сведения о подобных операциях.

«Зачем же я им нужен, – думал Том, – раз они задействовали такие силы?» И ничего не мог придумать. Зато при этом стал замечать, что ему не хватает воздуха. Ах, воздух – невидимая, почти необъяснимая субстанция жизни. Что в тебе такого? Все же просто: смесь чего-нибудь инертного, хотя бы того же гелия, и кислорода. Но вот в нем оказывается углекислота, продукт дыхания и тоже, кстати, невидимое вещество, и все: постепенно начинается удушье, жизнь из воздуха уходит. Хотя кислорода и много, но углекислотное отравление все равно смертельно…

Наравне с обогревателем можно было включить электролизер, энерговооруженность бота это позволяла. Но углекислотные поглотители уже не справлялись, к тому же, кажется, не справлялись и влагопоглотители, а Том, несмотря на остановку физической активности до почти полной неподвижности, все же выделял столько всего в малый объем спасательного ботика, что… Стоп, лучше об этом не думать! Но факт оставался фактом: он медленно удушал себя, губил, как… Ну, предположим, как винный грибок убивает себя, выделяя продукты жизнедеятельности в виде алкоголя. И когда вино становится достаточно крепким – градусов восемь-девять, – все эти грибки, которые люди считают благороднейшим своим изобретением, начинают убивать себя, вот как он сейчас…

Однажды в таком примерно состоянии Том подумал: а на хрена ему это нужно, может быть, сдаться? И тогда конец всем мукам, холоду и тишине, от которой тоже хотелось избавиться. Но нет, он все же цеплялся за жизнь. Пусть иногда ему и казалось, что из последних сил, что больше не выдержит. «Не хочу!» – твердил он себе, не потому даже, что умирать тогда придется трудно и, скорее всего, еще с большими муками в лапах мекафов. А просто этого нельзя было допускать. Том не знал, почему на самом деле ему нельзя умереть, но знал это наверняка. Умирать следовало позже, потом, в необозримой дали несбыточного, как иногда казалось, будущего.