То ли в силу нынешней профессии, то ли потому что он действительно был любопытным человеком, Том жалел, что не выработал в себе правильного умения читать эти камни, видеть их срезы, различать разнообразные породы, как это умеют геологи. Что бы ему сделалось в пансионате, если бы он заложил и эти знания? Да ничего. Зато теперь было бы интереснее, было бы просто здорово… Впрочем, пройдет время, он окончательно с помощью этой компании как-нибудь размажется на фоне других служащих и сумеет… излечиться от своего невежества.

Потом, конечно, стало тяжко. Извеков и раньше замечал, что устает к концу смены – не так, как прежде, но все равно изрядно. И сонный он какой-то становился, и концентрация была уже недостаточной, и домой хотелось, пусть даже приходилось теперь считать своим домом кубрик в подводной руднодобывающей платформе… Или по-русски будет «рудодобывающая»?.. Том не знал, он стал забывать родной язык. «И очень хорошо, – тут же успокоил он себя, – что это уходит. Не хватало еще не к месту заговорить по-русски». А впрочем, этого тоже хотелось, как и многого другого. Приходилось только терпеть и ждать, и надеяться, что он выбрал правильное решение, спрятавшись тут от секуритов.

– Монк! – Это Сангар. На этот раз видеконтакта не было. – У тебя – все, под завязку. Возвращайся на базу.

– Я еще не совсем выработался, – отозвался Том.

– А ты запроси прежние свои показатели выработки, – сказал инструктор. – Последние две недели у тебя до ста двадцати процентов доходило.

– Но я даже… даже ученический срок не окончил, и, следовательно, мне недоплачивали? – Том не знал, сердиться ему или смеяться.

– Правильно, так со всеми поступают. Если парень перерабатывает, с ним возятся дальше. А кто не успевает или успевает в последний момент – тот кандидат на увольнение.

– Живоглоты! – сказал Том с чувством.

– Что? – Голос Нго.

Этого еще не хватало!

– Русское слово, мэм. Означает, что попал в компанию к чрезвычайно мудрым людям, которые умело используют незнания и наивность новичков.

– Кажется, это значит что-то другое… Кстати, Монк, зайдите, когда приведете себя в порядок, после смены. У меня появилось сомнение, которое лучше бы поскорее развеять.

– Есть, мэм!

Он и вправду немного подождал, пока загрузчик подхватил его последнюю корзину с рудой и бодренько потащил к измельчителям, и лишь после этого двинулся домой. Времени прошло почти на полтора часа меньше, чем Извеков привык оставаться в работе – то есть, чуть дольше десяти часов. И за это – полная оплата… «Так стоит жить», – решил Том.

На базе, уже в душевой, на комплекте бумажного одноразового белья лежал листочек. На нем значилась сумма, которую компания считала своим долгом ему заплатить, – чуть больше трех тысяч гиней. И это за три месяца!.. Немного, если учесть, что нормальный добытчик должен получать около двух тысяч в месяц, но следовало учесть еще какие-то поломки, которые, возможно, чинились за его счет… В общем, все было прекрасно, и если в этом возникали сомнения, то лучше было о них никому не говорить.

В столовой царило пиршественное настроение. Шарк заказал жареные морские гребешки с очень сложным по букету соусом и бутылку настоящего белого вина. Другие тоже прикупили что-то свое… Подумав, Том присоединился к французу, тем более что изготовление этих гребешков требовало часа полтора, а так как Извеков опоздал, то ждать ему пришлось меньше всех. Даже Нго потребовала себе суши довольно интересной конструкции и много настоящего кофе с бренди, чтобы посидеть со всеми вместе. Том поглядывал на нее с опаской. Сержант просила зайти. Интересно, зачем? Неужели нельзя было тут же поговорить, во время этих посиделок?

А потом, когда хмель с непривычки уже ударил в голову, и время двинулось скачками, Том вдруг оказался перед ее кабинетом, и все мигом изменилось. Он стоял, постукивая в дверь, и ни о чем серьезном не помышлял, лишь оглядывался на коридоры, которые были слишком уж длинными и пустыми, и в них, если подумать, все казалось неуютным.

Дверь распахнулась, и первое, что сказала Нго, прозвучало совсем не по-командирски:

– Я боялась, что ты не явишься.

– Как же я мог, мэм, если вы приказали…

– Заткнись и послушай, что я тебе скажу, Монк. Мне и самой это все не нравится, и ты, должна признаться, тоже не очень-то нравишься… Но что-то в тебе есть. Не знаю, что именно, но определенно… В общем, я – расистка. Ты это заметил – ты все замечаешь. Но вот какое дело: если тебе кажется, что я подхожу тебе для более… расслабленного времяпрепровождения, то я, похоже, тоже не против.

Ничего подобного от этой тигрицы с черной копной волос, этой дылды с кожей цвета эбенового дерева, сержанта и ругательницы, почище, чем иные русские торговки на рынке, Извеков не ожидал. И зачем она ему?..

Но зато потом, быть может в силу долговременного воздержания или из-за хмеля, гулявшего в голове, все получилось даже очень… Да что там, это было великолепно! Сержант оказалась отличной любовницей – пылкой, страстной и умной. Чуткой, умелой и яростной. Яркой, как небо, которого Том не видел много месяцев и которое, опять же, долго еще не увидит, в меру сумасшедшей, экзотичной и… Неутомимой куда более, чем он, если уж на то пошло.

Когда Том уже лежал, истомленный и слегка приунывший после близости, и пытался вспомнить, как это называется на французском, Нго вдруг приподнялась на локте и спросила, вглядываясь в его лицо:

– Вижу, тебе понравилось. Но вот что я должна сказать тебе, Монк: мне понравилось еще больше.

– Я не очень-то к тебе привык, мне следует еще настроиться и подучиться… выдерживать твой напор, мэм сержант.

Она поцеловала его в нос и рассмеялась. Кажется, Том впервые видел ее смеющейся. Устроилась на плече, чуть ли не урча от удовольствия, которое из нее еще не совсем выветрилось.

– Хороший ответ. – Она помолчала немного. – Ты очень правильно отвечаешь, хотя я не всегда верю тебе. Такие, как ты, бывают очень расчетливыми и хитрыми.

– А я и есть расчетливый и хитрый.

– Может, сделаешь так, чтобы теперь я в этом немного засомневалась?

Том не удержался, вздохнул. Он был благодарен этой женщине, он даже мог бы влюбиться в нее. Вот только знал, что ничегошеньки из этого хорошего для нее не выйдет. Не тот он был человек, совсем не тот.

Кто знает, что его ждет? Может, пусть так все пока и будет, а когда прервется, то пусть и рвется, если уж такова его судьба… Она же – женщина, а не только сержант. А с женщинами никогда очень просто не бывает.

Сосредоточение рождало что-то вроде медитативного ступора, который, как недавно стали сообщать в документах, легко приводил к ошибкам. И еще ничего, если только ступор. У других, Том слышал, бывали штуки и похуже. Нго как-то призналась, что ее начинает рвать, если она долго работает на добыче. Кто-то еще, из тех, с кем приходилось служить и работать тут в последние месяцы, высказывался в том плане, что ему теперь и женщины не нужны. У Тома такие разговоры вызывали недоверие и даже раздражение, потому что он сам сделался…

Где-то он читал, что один из известных писателей прошлого века, а может, позапрошлого – в общем, еще до Завоевания, – так увлекся описанием отравления мышьяком своей героини, что почувствовал все признаки этого самого отравления, а другой… Он и сам не мог бы объяснить, откуда все это знает… Так вот, другой почувствовал, как его персонажа убивают фруктовым ножом, и потерял сознание. Когда его нашли и стали приводить в чувство, у него в том месте, куда ударили в романе его героя, имелся синяк, и единственное, что он смог сказать: «Как больно убивает нож…»

Том не мог вот так легко и точно определить свой транс, но что-то похожее у него тоже случалось, и достаточно часто. И это его почти не пугало, он к этому привык.

Притом Извеков был уверен: если бы его засунули в машинку для лодирования, он бы не страдал этими состояниями с такой почти механической, необоримой силой. О том, что когда-то он лодировался, и о том, как это было здорово, Том теперь думал почти все время. Это было даже хуже, чем страдать какими-то сексуальными расстройствами, или фобиями, или аддитивными состояниями, выражаясь по-медицински… А впрочем, именно аддитивным состоянием эти его мысли и являлись.