Извеков так увлекся этими новыми для человека его уровня образования знаниями, что даже растерялся, когда однажды вечером Вера ему сказала, что его куда-то переселяют от нее и она остается в одиночестве. Вера плакала, а Том не понимал ее настроения – она вообще в последнее время стала какой-то… плаксивой. И хотя Том пробовал ее утешать, получалось у него неискренне. Все это было предсказуемо, еще когда она к нему переселялась, так что же теперь по этому поводу переживать?

Гораздо любопытнее было то, что при известии о его скором переселении неизвестно куда Извеков вдруг почувствовал, что в этом изменении уже сложившегося пребывания в пансионате скрыта какая-то угроза. Что это была за угроза и что могло с ним случиться, он не понимал, но надеялся разобраться, когда придет время, а возможно, догадаться тем таинственным образом, каким он узнавал теперь многое о мире, – посредством озарения. Но в том, что это непременно нужно сделать, Том не сомневался, почти так же, как не сомневался и в том, что догадка его будет, скорее всего, неожиданной, но верной.

На этот раз загрузка была очень сильной. Том даже корчился сдержанно – научился не выражать чрезмерно того, что испытывал. Но все же подумал, что у этой машинки есть какая-то другая, более высокая скорость заливки, чем пресловутая тройная. И лишь потом понял, что дело не в этом, все проще и… сложнее, как бывает почти всегда.

Оказывается, сестра на этот раз вколачивала в него какие-то вовсе невразумительные знания, завершающие едва ли не весь цикл, который ему начитали по космовождению. А последние, обобщающие идеи вообще всегда сильно действуют. Они подводят черту под тем, что человек знает, они производят впечатление открытия, потому что даже те вещи, которые вчера еще представлялись невразумительными, вдруг становятся понятными, а это очень мощное переживание. И конечно, они знаменуют некоторую степень успеха. Том и корчился и кайфовал, как однажды выразился его доктор.

Доктора, кстати, давно сменил тот самый бородач, заведующий всем пансионатом. Он и присматривался к Тому, он и «вел» его, выражаясь на медицинском языке. Он даже вызывал Тома к себе в кабинет, чтобы поговорить с глазу на глаз. Странный это был кабинет – хмурый, с темной мебелью, – но почти всюду были расставлены какие-то керамические статуэтки, от которых рукой было подать до салфеточки на телевизоре, а это не вязалось со всем остальным, что в этом кабинете было.

Извеков ломал над этим голову, но ничего серьезного не придумал, просто принял как данность, хотя бородача опасался. Тот мог быть опасным, потому что в своей увлеченности и энтузиазме по поводу возможности заливать знания в людей напрямую, как перезапись с магнитофона на магнитофон – о чем он, кстати, однажды проговорил чуть не битый час, – в своем желании сделать людей такими, какими предположительно они могли стать, получив знания и цивилизовавшись наконец после веков кровавых войн и насилия, он был способен пойти именно с Томом на какой-то вовсе дикий эксперимент, и тогда, Том был в этом уверен, что-то в нем сломается.

Он уже действительно подумывал о том, что, пожалуй, подошел к пределу своих возможностей выдерживать заливку, он не пытался объяснить это кому бы то ни было, особенно бородатому профессору, как этого мужика величали в пансионате, но чувствовал это. И мечтал. Вот если бы было возможно, скажем, на пару месяцев, а лучше на пару лет сделать перерыв, а потом повторить процедуру… Но об этом можно было лишь мечтать. Заливкой управляли какие-то поднебесные сферы администрации, и, вероятно, она плотно контролировалась мекафами. Минуя этот барьер добраться до аппарата, до того софта, который машина использовала, до достойного обслуживания во время лодирования, и особенно необходимого медицинского – было невозможно.

В конце сеанса Том все же сумел расслабиться, хотя и больнее стало, но он все же лежал, как йог во время медитации, совершенным бревном, и это слегка обеспокоило сестру. Она подходила пару раз, Том чувствовал это через пелену поступающих в мозги заключительных аккордов той симфонии, которую уже выучил или как бы выучил. Сестра пощупала пульс, словно на запястье Извекова не было манжетки с пульсомером, потом коснулась его лба, совершенно по-женски.

Когда он медленно приходил в себя, как всегда, уже привычно одергивая пропотевшую распашонку, она улыбнулась ему чрезмерно яркими губами:

– На сегодня все. Мы подошли к тому, что… Не знаю, как сказать. Вам следует очень тщательно подготовиться к следующим сеансам.

– Понимаю, – отозвался Том и вдруг сделал то, чего раньше никогда не догадывался сделать. Он произнес: – Спасибо вам.

Медсестра подняла в удивлении брови. Но Том больше ничего не стал говорить и отправился к себе в комнату. Теперь он жил один. Это было необычно для пансионата, который, как и четыре месяца назад, когда Том только прибыл, был переполнен. Но он уже немного привык к тому, что с ним считаются чуть больше, чем с другими пациентами, и не слишком волновался.

Он сразу, как повелось давно, лег, но сон не шел. Голова работала как часы, вернее, как будильник, который никто не может выключить. Том стал размышлять, что же такое с ним, бедным подопытным кроликом, тут сотворили. Это была его обычная предсонная идея, вроде того как другие считают баранов или выдумывают про себя сказки, которые никому никогда не рассказывают, даже самым близким и родным людям.

Главным было, конечно, знание. Та форма образования, которая не фиксировалась дипломами, не учитывалась официально, но принималась во внимание, например, при приеме на работу. За знания, тем более качественные – такие, которые признаются в системе, построенной мекафами на Земле, которые были главным аргументом и главным козырем любого человека, – можно было пойти на многое. Но при этом с людьми происходило что-то еще. Разумеется, не на том уровне, о котором мечтал пьющий волосатый толстяк, бывший сосед Тома, только и хотевший от жизни, что разбогатеть да чтобы все ему подчинялись в той мелкой лавочке, которую он, вооруженный всеми этими знаниями, без сомнения, успешно организует.

Это происходило с людьми того уровня, которого неожиданно для всех и для себя достиг именно он, Томаз Извеков. Они сильно интересовали бородача-профессора, они выламывались из обшей системы и потому… Да, что из этого следовало? Том не знал, но думал, что из этого может возникнуть для него и Ларисы много неожиданных вещей, как хороших, так и не очень. Например, его могут сделать окончательно каким-нибудь подопытным кроликом, у которого впредь не будет ни голоса, ни даже права на собственное мнение, пока он как кролик не испустит дух.

Но пока Извеков ни о чем не жалел. То, что он тут постиг, окупало почти любую неопределенность. Хотя, с другой стороны, знания… Легкость, с какой они ему достались, вызывала смущение. Они не должны были вот так запросто вкладываться, чтобы ими можно было пользоваться, словно словарем с книжной полки. За них нужно работать, читать, думать, постигать, а ему все – даром?.. В этом было что-то нечестное, шулерское, какая-то обманка, которую он пока не раскусил.

Подобные мысли были странными сами по себе, но они уже приходили к Тому, а в этот раз они и возникали как-то слишком уж сильно. И вследствие их силы… Или наоборот, потому они и казались такими сильными, что были чем-то спровоцированы… в общем, с ним случилась странная штука.

Он и спал, вернее, погружался в то поддерживающее его и восстанавливающее состояние, которое и позволило, несомненно, выдержать ему бешеную нагрузку. И в то же время Том отлично соображал, даже был способен управлять своими мыслями, вниманием, чуть ли не зрением и слухом. При этом, словно незримый дух, он оказался в кабинете профессора и даже увидел его, только очень близко, как в наплыве телевизионной мыльной оперы – его губы, покрытые грубой растительностью, его нос, на котором поблескивала жирная капля пота, прижатую к уху трубку телефона и руку, тоже волосатую, удерживающую эту трубку… Губы шевелились, при желании не составляло труда разобрать, что же профессор говорил. А говорил он с неведомым собеседником именно о Томе.