— Ты фто говоришь-то?! — сказала она, коверкая слова, как Санька.

— Он же муж тебе.

— Какой муж? Он моей матери любовник, а я с ним по его путевке здесь.

— А я думал, что он твой муж. Думаю, какой у нее старый муж.

Она счастливо засмеялась. Мне стало больно, я так хотел ее любить, сильно и честно, но я не мог полюбить эту ее отвратительную ежиную мордочку.

— Там, возле корпуса, наши сидят на скамейке… близко, в общем-то…

— Поймут, что мы в траве валялись…

— А мы думали, что ты «голубой».

— А-а, — я засмеялся. — Все так, наверное?

— У тебя так красиво вокруг верхней губы, я думала, что это татуаж.

— Да? А это я на Новый год нечаянно прижег бенгальским огнем. Так тушил, что к губе прижал… пьяный…

Кончил в ее ладонь и подумал: странная у нас страна: менты — бандиты, гаишники — угонщики машин, а врачи — убийцы. Кажется, что слышу шорох, как растаскивают страну.

— Ты мои кроссовки не видел? Посвети зажигалкой…

— А ты знаешь, ведь Анвар совсем не такой, он не похож, не то, — заговорщически сообщила она утром.

Я понял, что она говорит о Евгении. И радостно было снова осознавать неожиданное родство с нею.

— А почему ты — Няня?

— Я Нина! Это Санька меня так назвал, и все так стали называть.

Казалось, что за моей спиной никого и ничего не было, что я вот так вот вдруг очнулся с нею на этом длинном подвесном мосту, в этом дремучем лесу. И я нагибался, словно бы желая вырваться из этого круга Анваров. «Волны качаются раз, волны качаются два, волны качаются три — на месте фигура замри»…

Ватным голосом рассказывал ей о себе, она слушала тихо, внимательно, всем своим видом показывая, как она меня понимает и, словно бы желая стать для меня роднее и преданнее, чем она есть на самом деле. Мы ходили с нею к источнику «Сердце Снегурочки» и были на «Острове любви». Что-то смущало меня. Если бы мы любили друг друга по-настоящему, то, не сговариваясь, обходили бы такие места стороной.

— Ну-у, ну, Анвал! Еще лаз, ну пажалуйста, ну чу-чутку!

И пока Няня наглаживала мои рубашку и джинсы, я катал Саньку на шее, как он очень любил.

— Анвар, а джинсы мои так и не отстирались — видишь, какие зеленые следы от той нашей травы.

— Да-а…

— Ты все-таки синюю в полоску хочешь?

— Ну да.

— А может, лучше белую?

— Так слишком торжественно.

— Ну как хочешь, а я белую одену… Нравится?

— Ага… не устал еще, Сань?

И когда уже шли на премьеру, мы вдруг оба разом поняли, что мне надо было надеть белую рубашку. Вернулись, она ее быстро гладила.

— Я Танюху послала за продуктами в деревню, помидоры, огурчики, колбаску и самогон пусть купит, чтобы вечером посидеть.

— Да-да, молодец. А про сигареты не забыла?

— Спокойно… Да, кгм…

— Что?

— Извини, что отвлекаю, тебе еще речь надо сочинить.

Актеры прятались от меня с заговорщическим видом.

Здесь была даже съемочная группа из Санкт-Петербурга. Говорили, что они будут полностью снимать наркоманскую сцену.

Случилось то, чего, наверное, никто не ожидал: Суходол перетянул на себя все одеяло. Те большие тексты про КГБ и советскую жизнь в Ялте, которые мы скрепя сердце оставили Суходолу, обладали какой-то гипнотической силой. Мне самому жутко было слышать живые слова Серафимыча с настоящей сцены. И они на зрителей действовали точно так же, как на меня в заснеженном Переделкине. А в других местах зрители скрипели и подкашливали. Посмеялись над Пашей, все-таки любят у нас глупых и простых, и… вдруг ворвался Игорь, и все привстали со своих стульев и скамеек, будто боясь чего-то пропустить. А потом, уже в истерике, он запел. Весь текст — «всегда ищи, где мужчина прячет свою женщину, и ты найдешь ее, в скрипке, под кроватью, в пистолете» и так далее он пропел, как в опере. А потом начал корчиться и стрелять, будто бы из игрушечного автомата. И действие уже шло дальше, но я понимал, что Игорь со своими словами все еще стоит у них в голове. А потом появился шарнирный, манерный Илья, совсем непохожий на Кирилла. Он даже и предположить не мог, что Кирилл в реальной жизни выглядит гораздо мужественнее его самого. Глядя на этого самовлюбленного, кривляющегося петуха, я вдруг понял, что «голубых» нет. То, с чем я столкнулся в Кирилле, Суходолове и в самом себе, настолько другое, естественное и странное, что убегает от понимания, и люди, чтобы хоть как-то объяснить себе это явление, создали вот такой вот петушиный образ. И актер знал, что делал: чем грубее он играл и кривлялся, тем более он подкупал зрителя, смешил или, наоборот, огорчал их. Они полюбили его, как здоровые люди любят умирающего больного. Я понял, что и настоящие «гомики», это не гомики, они сами про себя до конца не знают, что сотворил с ними бог и для чего; они лишь надевают раскрашенную маску, принятую и замиренную в этом обществе, униженную и разрешенную, как слабость, нелепость, болезнь… Странно, что многое невозможно объяснить людям, и, если хочешь успеха, то придется быть примитивным и грубым, чтоб было понятно и смешно, другого они не допустят. И конечно, на ура проходили все сцены, где говорилось про алкоголь… Сычев пришел.

А потом Анвар курил анашу, актеру нравилось показывать, что он знает всю технологию употребления, а потом он поставил свою замшевую куртку на пол кульком и разговаривал с нею, как со своей самой любимой девушкой на земле. Это он сам придумал. А потом он набрал полные легкие дыма и вдохнул в нее. И пока он говорил текст про Пасху, из нее тихо выходил дым. Это было смешно и трагично. И у кого-то вырвался тот самый кроткий смех, похожий на стон из глубины диафрагмы, самый дорогой. А потом прибежал трогательный Суходол с грушами.

Анвар садится и читает газету. Суходол достает продукты из пакетов.

Ой, стул чего-то валяется? (Поднимает). Ты что, полы мыл?

Анвар. Слушай, «Пепел и Алмаз» — хороший фильм?

Суходол. Очень! Я же говорил… а что?

Анвар. Сегодня по телевизору…

Суходол (идет к нему). А?! О! У, это же мой самый любимый фильм! Во сколько?!

Анвар. Успокойся, паренек. Я тебя обманул! (Хохочет).

Все замерли. Я даже оглянулся. Все-таки удивительно, странно и страшно, как меня любил Серафимыч! Что это было? Но это было, я-то знаю. И они все тоже это почувствовали.

Звучит песня Мари Лафорэ «Въенн».

И мне хотелось сделать на полную громкость. Но Сергей отгонял меня от магнитофона. Он покачивался, взмахивал руками, словно дирижер.

Как жаль, что нет Серафимыча — он бы так порадовался, я бы даже обнялся с ним за кулисами, и прыгали бы вместе от сбывшегося счастья.

Суходол. А как же любовь, Анвар? Ты веришь в мою любовь? (Тянется к нему.)

Анвар. Любовь?! Любовь придумали Голливуд, «Мосфильм» и несчастные неудавшиеся писатели вроде тебя!

Суходол. A-а… Пойду… схожу.

Анвар. И никогда больше не говори мне про свою квартиру в Ялте, забери ее. Мне не нужно это переходящее красное знамя! Суходол. Мальчик мой. Ты меня не бросишь. Во мне зреет проза, которая прозрачным ручьем польется на бумагу. Мы будем жить, мы будем жить! (Пытается подняться, но, охнув, хватается за сердце, умирает.)

И мне так хотелось, чтобы зрителям всё понравилось, так хотелось энергией своего переживания вынудить актеров на бесподобную и потрясающую игру, что мне показалось, будто так и есть на самом деле, страшно жалко стало всех героев моей пьесы, и так радостно, что я написал трагичную пьесу, что я вздрогнул, и слезы набежали на глаза.

И когда я прозрел и вышел из-под колокола своей головы, я увидел, что за окном стемнело, лишь темнолиловые завитушки облаков на горизонте. Почувствовал, что пересохло в горле и хочу курить. Все страшно и буднично гремели стульями и скамьями, стремясь побыстрее из душного зала на воздух. Кто-то спросил про дождь у того, кто забежал с улицы.