— Что?

— Не знаю… А у нас папа совсем не пьет.

— Молодец, сила воли есть.

— Нет, он только в молодости пил и всё.

— Яа-асно.

— Все! Этот «Бейлис» по вкусу, как «Чупа-Чупс» точно, я вспомнила!

Я засмеялся.

— Правда-правда, попробуй!

— А как тебя зовут?

— Света.

— А меня Анвар.

— Анвар? А ты не похож на азербайджанца.

— А я не азербайджанец.

— A-а, просто я не очень люблю азербайджанцев.

Она так нежно пахла парфюмом, но прекрасен был только ее личный, тончайший и чистейший запах юной девчонки, наверное, запах горького миндаля. Совсем еще детские, девчоночьи губы, как бы подернутые тонко влажно-блестящей кожицей. Нежная желтоватая кожа рук, гладкие, словно бы полированные пальчики. Эти руки еще ни разу не держали мужской член. Не было на них этого отпечатка знания, всегда так явно заметного, ощутимого даже обонянием, наверное, и того, будто проступающего сквозь поры, коричневого налета.

Её компания ушла. Потом мы снова танцевали медленный танец, и она снова напрягалась в моих руках. Я вдруг почувствовал внутри нее этот хрустальный стерженек. Это он мешал ей свободно двигаться, все время напоминал о себе, делал все ее движения болезненными, испуганными, настороженными — этот тонкий чистейший стержень, казалось, его можно прощупать в ней.

На танцполе уже никого не было, кроме нас. Клуб закрывался. Загорался свет, и было ощущение, что разбили новогодний шарик, в котором ты сидел, и вот ты в обычном советском подсобном помещении. И в обслуге этого заведения уже не было чего-то таинственного и зловещего, я заново узнавал своих уставших современников, своих коллег по метро.

— Я заметила, что всегда так свежо на улице, когда выйдешь из клуба.

— Точно.

— Теперь одежда будет пахнуть сигаретами.

— Точно, так всегда.

— Все надо перестирывать.

Шел снег. Он казался древним на фоне этих церковных маковок. Странное было сочетание древних церквей и советских квадратных зданий. Мы немного подождали открытия метро. Она жила в Коньково, очень далеко, но я проводил ее, все равно нечего было делать. Снова напрягалась и твердела. Вся вытянувшаяся, натянутая, стройная, тронь этот ее рычажок снизу и дз-зынь — завибрирует, зазвенит, тонко запоет в ней этот хрустальный стерженек, создавая свою единственную и неповторимую мелодию. А потом сломается, и ей будет так горько и жалко его, но распустившаяся после этого волна размягчит ее, освободит от его осколков, сделает плавными все движения, придаст смелости и уверенности для жизни с мужчиной и вообще в мире. И плакать она будет уже от счастья, как освободившийся человек.

Она оставила мне свой телефон. Света. Коньково.

Я выбрал самую длинную ветку метро, сел в углу и спал, просыпался на конечных остановках, переходил в электричку на другой стороне и снова спал. Менялись лица — заспанные, потом все более свежие.

У Гарника смотрел «Титаник».

— Вот смотри, Анвар, сейчас глаз этой девушки станет глазом, когда она уже бабушка, а он так же сияет.

Это был очень долгий фильм, и я понял, что будет поздно, и я смогу остаться у них. Ксения беззвучно заплакала в конце.

— Удивительно, что за это время наши дома на «Байкале» снесли! — радостно сказал я. — Я звонил по телефону в дом, которого уже нет на земле. Где Анатоль, Анна Васильевна, где все?

— Да, агатай, скажи Ксении спасибо, что она твои коробки перевезла. Ты же пропал.

— А Димка другую квартиру снял, — равнодушно сказала Ксения. — Он уже нам звонил.

— Звонил? — манерно удивился Гарник.

— Да, звонил, он просто телефон Анвару просил передать.

Потом мылся в их ванной. Снова вспомнил свое голое отражение в хромированной выпуклости распылителя, даже виден член. Очень сильный напор воды. Тугие, колючие струи. Опустил распылитель в воду и когда поднес под струю пальцы, почувствовал в воде упругое, округлое и нежное волнение, совсем как у женщины там.

На следующий день Гарник уехал по своим делам. Ксения сидела на кухне. Я рассматривал кассеты. «Шоу гёлз», «От заката до рассвета», «Четыре свадьбы и одни похороны», «Фаринелли кастрат», «Секретные материалы»… Встал, в ленивом гипнозе бездействия пошел в туалет, и вдруг из-за угла прямо на меня выскочила Ксения. Мы столкнулись. У нее сияли глаза, она замерла, чуть вогнувшись в себя. Мы замешкались, я прошел в ванную, застыл там.

Она все решила, сидя на кухне, и потому так сияли ее глаза. Когда мы столкнулись, она уже все решила, и мне оставалось только обнять ее, и мы бы поцеловались, а потом бы упали с нею на пол, а я спал внутри себя. Целую жизнь с любовью и сексом подарила нам эта секунда, и она же все разрешила — все кончилось, мы были уже в разных углах квартиры. Но она все еще стояла у меня перед глазами, как женщина, вынесшая саму себя на ладошке, подарившая мне целую секунду огромной жизни со своей душой и этим своим телом. Будто немного пьяная и у нее такое жаркое лицо, такие черные, блестящие глаза и такой взгляд, как будто она полностью обнажена, осознает это, смущается и потому смотрит чересчур смело, с вызовом и гордостью…

И все стояла перед глазами, снова и снова выскакивала на меня из-за угла. И снова выскакивала. И снова я видел эти ее сияющие, на все решившиеся обнаженные глаза и переводил дух, утишал свое сердце.

«Нет, конечно. А если бы Гарник приехал? Нет, конечно. Нет, точно тебе говорю».

Бесстыдные, застенчивые, откровенные, честные, безоглядные, с гордым вызовом сияющие глаза Ксении. Это была бы не измена. Женщина — никогда не изменяет.

«Мы бы не успели одеться, и у нас бы вид был такой, что все понятно, да, тем более Гарнику… тем более ему».

И снова она вспыхнула из-за угла, эти ее почерневшие глаза, и снова забилось сердце.

Я шел и смотрел всем ментам в глаза. Никто не обращал внимания. Ночью меня все же остановили для проверки документов, и я, наверное, первый раз в жизни был рад этому. Я даже боялся, что он поленится и не заберет меня с собой. Сидел один в теплом «обезьяннике», а дежурный майор, длинный мосластый мужик, поднимал и опускал голову. И я с вопросительной готовностью ловил его взгляд. У него были толстые синие пальцы, наверное, сердце больное. Он задумчиво посмотрел на меня.

— Автор Винни Пуха? — вдруг спросил он. — Четыре буквы.

— Аллан Милн.

— Точно, ты смотри-ка.

«Какая пьеса? Пьеса ни о чем? Кому нужна твоя пьеса? Бессмысленная пьеса без названия. Даже названия нет, даже музыки нет».

— Язык международного общения?

— Эсперанто.

— Врешь небось?

— Абсолютно точно!

— Эс-пе-ран-то. Подходит, а я думал — английский, — он внимательно посмотрел на меня, я понимал, что он с удивлением рассмотрел во мне человека. — Приятно общаться с грамотным человеком.

— Спасибо.

— Бомж, четыре буквы.

— Что бомж?

— Ты — бомж, говорю.

— А-а.

— Работать надо, бабу себе найти, всего делов-то. С высшим образованием человек, а элементарных вещей не понимаете.

— Ну да.

— Так, здесь точки и дальше Ньютона. Чего-то там Ньютона.

— Бином.

— Выходит, что так и есть — бином Ньютона. Придется тебе посидеть здесь, пока кроссворд не отгадаем.

— Договорились.

И я вдруг почувствовал его. Он и сам не знал, ЧТО ему нравится во мне. Он просто чувствовал уважительность, смущение и мягкую покорность этой женщины под моей кожей и кайфовал от этого.

— Есть желание покурить?

— Есть.

— Покури.

— А пепел куда стряхивать?

— На пол. Утром подметет какой-нибудь чурка.

Только его подсознание знало, ЧТО тянет его ко мне, подталкивает подтрунивать надо мной. Как ему выразить ЭТО из себя, хотя бы похлопать меня по плечу или причинить шутливую и необидную боль, типа неожиданного щелбана. И срединное, бесполое нечто разворачивалось во мне, упивалось своей силой и властью.