— Не может быть?! — я застыл оглоушенный.

Что-то сломалось в сердце. И когда это повторилось снова, я с ужасом… и вдруг понял, что это на улице так лает собака. Собака. Это же собака.

— Вообще уже, — голос прервался, и горло самопроизвольно сглотнуло.

Чуть не рассмеялся, увидев в зеркале приспущенные штаны и свое бледное, искаженное лицо. Вышел на лоджию и глянул на общежитие. Также сидит женщина внизу. В синем свете вестибюля золотились ее локоны. Муж, наверное, выгнал — так склонена голова.

— Это Вера! — звонил и звонил телефон.

Я схватил трубку. Тишина. Потрескивание и шорох, явное присутствие человека там. Я вспомнил Алексея Серафимовича, и увидел того кагэбэшника алкоголика, которого мы встретили нечаянно в Гурзуфе.

— Пошел на хуй, — осторожно сказал я. — Его нет.

Послушал тишину, будто записанную на граммофонную пластинку, и повесил трубку.

Машина. Дерево осветилось, неприятно, будто летучие мыши вспорхнули. Эта все сидит на скамейке. Волосы жидко золотятся по плечам. Челка. Лица не видно. Подперла подбородок рукой и ждет чего-то. Еще одна вышла — большая, мужеподобная женщина в спортивном костюме. Впереди собака, мускулистая, приземистая, лопатки в стороны торчат. По-хозяйски обнюхала сидящую золотистую и побежала во двор. Большая женщина посмотрела на сидящую, видимо, что-то спрашивая.

— А ты че здесь сидишь? — наверное, спросила она.

— …………………, — грустно ответила сидящая. Было видно, что ей не до разговоров.

— ……….па-а-аня-атно, — видимо, вздохнула большая женщина. — Опять поссорились? Охо-хо, — она закурила.

А сидящей даже не дала закурить. Я бы угостил. А может, и предлагала.

Мол: «На хоть закури». А та не захотела с горя.

— Ты знаешь, я бы тебя пригласила к себе, — искоса поглядывая на сидящую, сказала большая женщина. Что-то крикнула в сторону, видимо, подзывая собаку. — Но у меня же… ну ты сама знаешь, что там у меня… Ты же знаешь, что про меня говорят, будто я лесбиянка… это правда! Что-о, ну и трахайся сама? Ну и сиди здесь сама! — разозлилась большая, посмотрела на сигарету и выбросила ее.

— Да вот же я здесь стою! — удивленно сказал я. — В соседнем доме, на четвертом этаже, за шторой! У меня тепло и целых два дивана.

Нахохлилась. Сидит там, угрюмая. Наверняка в сером мохеровом свитере и «вареных» джинсах. А лицо мелкое и злобное. Ну и сиди.

Пошел, помочился. Кухня. На подоконнике, за тюлевой пеленой: МАССАНДРА. Портвейн. Красный Крымский. Сейчас если выпью, сразу побегу на набережную.

— А ты ее пригласи!

Застучало сердце. Вспотели ладони. И удивился, что хорошие и простые мысли приходят так поздно. Сидит одна на холоде. Вышел на большую лоджию и тихо сказал: «Девушка, пойдемте со мной на дискотеку».

А муж, наверное, спит давно. А она сидит. А муж курит сигареты одну за одной, клянет ее и думает, как ему хорошо было, пока не женился. А теперь вот сердце болит.

Вино. Красное, теплое. Так ведь спиться можно. Ушла уже, наверное? Муж вышел и сказал: «Пошли, хватит тут сидеть, на хрен!» И она пошла с радостью.

00.15 на часах зеленым пунктиром. Лоджия. Штора. Глянул искоса — сидит! Только, кажется, поменяла позу. Зуб сразу перестал болеть. В окнах высотки, на восьмом и двенадцатом этажах, синхронно меняется синий свет.

— Что же она, всю ночь так собирается просидеть?!

Не знаю. Муж уже спит, наверное? Или нет, не спит, порнуху смотрит, точно, что ему. Две девушки в кожаных куртках зашли под козырек. Хорошие ноги. Светят в ее сторону фонариком. Так бесцеремонно, вы че?! Не знают ее или пьяные? Насмехаются над нею.

Приходи ко мне. Просто приходи. Я ничего не буду делать. Но она сама захочет. Увидит меня. Поймет меня. Как хорошо мы канем с нею в темноту. Мягкое, нежное, округлое, теплое и глубокое. Когда мужчина с женщиной ложатся в темноту, то они проваливаются через щель между диваном и стеной в другой мир.

Дрожу и тихо смеюсь у черного блестящего окна. Ушел на маленькую лоджию.

Лучше бы у того окна курил, она бы тебя увидела! И зачем я кончил с этой Верой?! Меня бы больше на эту сидящую осталось. Хва-атит.

Смех прервался, будто во рту лопнул пузырек. Так все дрожит и так меня во мне много.

Темно. Цикады раздвигают ночное пространство. Залаяли собаки. В начале объездной дороги вспыхнул огонь. Угловато очертился в дальнем свете фар куб высотки. Покосился, а потом на его бетонной стене, как на экране, появился и завертелся новогодней елкой кустарник; задрожала и резко встала черная тень кипариса; медленно, издалека проявились и вдруг остро упали на стену черные, длинные, с тонкими охвостьями сучья карагача, извиваясь, поползли по окнам, балконам — до самого верха, переломились о крышу; на угол стены пришла с дороги сгорбленная тень человека, вдруг у нее страшно вытянулись ноги. И все это повело-повело в сторону, все разделилось на резкое и мутное, наложилось — и разом исчезло вместе с машиной. Медленно встала из тьмы глыба многоэтажки.

— Зачем она тебе?! Ни дома у тебя, ни квартиры, ни будущего. Ни тестостерона.

Удивительно, что я во что-то верил когда-то, а ничего уже не будет — один глобализм и жизнь после смерти. Сигарета дрожала в пальцах, думал о миллионе долларов.

Если сейчас гляну, и она там, точно позову ее! Хватит мне тебя слушаться. Хватит тебе мучить меня. Мне уже давно пора повышать свои акции! Точно позову!

Ужас! Она сидит. Она же простудит там все у себя!

И это ее все представлялось, как родная собственность, милая, по-детски беззащитная.

Может, подложила что-то? Если через полчаса еще будет сидеть — точно позову! Уйди, уйди оттуда! Не нужна ты мне. Я знаю уже, как все будет. Уходи. Неужели эта горбатая слоновья сила во мне проходит всего на всего сквозь игольное ушко женщины?

Помыл руки. Пошел помочился. Помыл руки. В зеркале увидел свое лицо, странно бледное и неподвижное.

— А меня Степной барон.

— Странный у вас титул.

— А вас как, девушка… Очень приятно.

Вот гляну сейчас, а ее уже нет. Твой муж ничего не будет знать. Да и что он? Мы не сделаем ему плохо, ведь я так хорошо к тебе отношусь. И мне с тобой так хорошо, что ему ТАМ зачтется за это. А утром ты уйдешь. А он очухается, и будет чувствовать себя виноватым. Если хочешь?

— А с какого ты решил, что она замужем?! Кто мне сказал об этом?

Вот оно! Говорил себе — не ищи любви, она сама тебя найдет. Бога просил. Вот она, пожалуйста! Сидит одна. На холоде. Ждет. Нашла меня, единственного, какой-то интуицией. И не важно ей, что это семейное общежитие, что холодно, поздно и страшно — она чует меня.

— Ну, наконец-то ты все понял, мой милый, как я устала ждать тебя!

И с ней-то у меня все получится. Так, что я сам себе, ей и счастью своему удивлюсь. И глупо захочу мира во всем мире. Слушай, а ведь это все уже не просто так. Она никуда не уйдет, она тоже знает, что она уже не одна. Надо переждать, чтобы убедиться.

Она также сидела в темноте, на скамейке. 02.40. — спокойно высвечивали часы.

— Ничего себе! — преувеличенно удивляюсь я. — Это чудо какое-то! Она что, собирается всю ночь так просидеть?

Открыл окно — неожиданно теплая, как всегда в Крыму, густая волна воздуха. Теплый, дымный и пряный татарский запах. Тихим караваном лежат горы. Небо уже чуть светлее их горбов. Закурил. Затягивался, не жалея легких. Она не может не заметить огонек сигареты. Несколько раз щелкнул зажигалкой, задумчиво смотрел на огонь.

— Смешной. Он хочет, чтобы я его заметила. Внимание привлекает.

— Я хочу, чтобы ты меня заметила.

Как золотятся локоны по плечам. Крашеная, наверное. Челка. Даже пробор виден. Похоже, смотрит на меня исподлобья. Подперла подбородок ладошкой и смотрит. Подними голову, спроси что-нибудь: закурить, время — у меня все есть.

Спокойно выпустил дым, а сам дрожал. Колени подгибаются. Дрожали пальцы, плечи, поджимало живот, и вся дрожь сбегалась к груди, скапливалась, резиново сжималась, пульсировала и снова разбегалась по телу, тряся его, будто кто-то со стороны. Я усмехнулся и задрожал сильнее, даже согнуло набок.