«Малако, сметана, яйца! Туарог!.. Малако, сметана, яйца! Туарог!»

Я выглянул в окно, пасмурно, но на вершинах гор солнце. Внизу, глядя вверх на окна, стоял мужик и с перерывами кричал: «Малако, сметана, яйца, туарог».

— Ночью была такая гроза!

— Да?

— Вы что, не слышали, разве?

— Нет.

— Не может быть?

— Просто понял, что дождь был, полы мокрые и сырость… я отварю яйца, сыр возьму, а скумбрию взять?

— Ну, много уже.

— Возьму, проголодаемся там.

Он собирал продукты, мыл ложки и посуду холодной водой с содой и напевал. Из ванной я услышал шаркающие шаги Сани Михайловны.

— Алексей, ты не болеешь?

— Нет, с чего ты взяла?

— Ты плакал ночью, я подумала…

— Выдумаешь тоже! Иди, иди к себе.

— Может быть, тебе женьшень пожевать, у меня есть?

— Ну-у, заладила, иди к себе. Мы сегодня на Чертову тропу поедем.

— И куда тебя несет, Алексей? — раздраженно сказала она.

Ехали на машине с мужем его одноклассницы. Он сел впереди и общался с ним солидно, по-мужски о зарплате, о ценах в Москве, о политической ситуации.

— Кругом одни пидарасы! — соглашался водитель. — Что в Москве, что в Украине.

Потом Серафимыч рассказывал ему про его жену, какой она была, когда они учились в одном классе. Мужик смеялся, как мальчишка, заново узнавая свою жену.

— Так радовали эти спутники, потом Гагарин, Хрущев приезжал.

— Да-да, — радовался водитель. — Точно.

— И когда американцы залетели на Луну, даже наша учительница говорила твоей ленивой Черфус.

— Точно, ленивая, — радовался водитель.

— Говорила: «Обратная сторона твоей жизни не интересна, как обратная сторона Луны». А что Луна? Что эти названия ее кратеров. Что они ей? А мне по-прежнему интересна обратная сторона жизни задумчивой еврейки Черфус.

— Нормально, нормально живем, — водитель смущенно усмехался и потирал ноздрю. — Точно задумчивая.

И все время пока они разговаривали, я видел, что он чувствует мое присутствие и думает только о нас.

По верхней дороге мы проехали Ливадию, Мисхор, Ласточкино гнездо, Алупку, Симеиз, потом выше в горы. И странно было, что у этой раздолбанной машины хватает мощности так высоко подниматься в гору. В некоторых местах асфальт был разрушен из-за оползней, дорога срывалась со склона. Потом появился провал. Дальше ехать было невозможно. Мужик взял с нас деньги только за бензин. Мы долго не могли найти вход на эту тропу. Он все искал табличку в память о партизанах.

— Давай пройдем здесь по Сократу.

— В смысле по сокращенному пути, смешно.

— А все здесь так говорят: по Сократу пойдем.

Тропы не было. Был удобный подъем среди скал. Мы лезли все выше, и виднее становился простор и море. Появлялся азарт подъема. Порой становилось страшно, когда понимал, что нет пути наверх, и назад уже невозможно спуститься. В некоторых местах камень похож на отполированное изогнутое железо, действительно, много ходило здесь людей. Видны были желтые потеки от воды, стекавшей здесь весной. Передохнули, сидя на макушке камня, почти парящего в воздухе. Снова лезли. Слоистые, изломанные, как халва, глыбы. Жутко было отклоняться и чувствовать спиной высоту и провал с морем внизу. Впереди была зеленая пещера, образованная склонившимися низкорослыми деревцами. Мы пролезли в нее и вдруг сразу оказались в другом мире, будто произнесли какое-то заклинание, или как птичка, неожиданно влетевшая зимой в открытую форточку теплой квартиры. Пыльный, железный и опасный камень закончился. Открывался удивительный вид — невысокие тонкоствольные деревца на нежной зеленой траве. Подлеска не было, чисто, словно бы подмели и отчетливо видны густые солнечные лучи, сквозившие наискосок стволам. И стволы и трава, истончаясь в этом рассеянном тумане, казались еще более нежными, бестелесными.

— Как жаль, что это из бука мебель делают.

— Да, понял уже.

Мы шли медленно, как зачарованные. Потом открылось зеленое плато с пышными, отдельно стоящими матово-голубыми деревьями. И я все удивлялся этой равнине, зная, какая страшная высота под нами.

Позади огромный провал, будто здесь конец земли, и дальше только эфир. Я пошел-пошел туда и понял, что это море, расстилающееся вдаль, вдруг встает до вершины огромной скалы справа от меня, и незаметно сливается с небом. И казалось, что небо поменялось с морем местами, а может быть, и вовсе нет ни земли, ни моря, ни неба, ничего нет. Я стоял на самом краю земли, и какая-то сила вздрагивала во всем теле, и подталкивала меня спрыгнуть. И снова вздрагивала, и я замирал, спохватывался, утишал неожиданное сердцебиение. Хотелось стоять бесконечно, растворяться, как море в небе и наоборот, но я видел, что он страшно боится за меня и еще более страшится подойти к этому обрезу.

— Смотри, какие-то ягоды.

— Это же кизил, ты что, не ел?

— Нет, конечно.

Ягоды по вкусу были похожи на вишню, только без приторной сладости. Рот стал бархатным, сухим, язык цеплялся за щеки.

— Если ты ешь ее в первый раз, то нужно загадать желание.

— Да, раньше надо было говорить.

— Это не поздно. Вот… начинается.

— Что?

— Это старая римская дорога.

Под ногами камни, похожие на отполированные желтые кости, утопавшие в земле, поросшие травой.

— Представляешь, эти камни выкладывали римские легионеры и тащили по ним свои повозки, жезлы с орлами, а потом спускались на побережье.

Времени больше не было в мире. Мы шли с ним вдвоем по дороге римских легионеров, в абсолютной тишине. Справа зеленая сочная равнина в тумане, впереди над нею серые, голые скалы, странно светящиеся в этот пасмурный день, а слева, в двадцати метрах обрыв и эфир. Он молчал. А я перекатывал во рту кизил. Казалось, еще чуть-чуть, и там, за поворотом этой римской дороги откроется страна, о которой мы мечтали, в которой нас давно ждут. И смешно было нести в руке пластиковый пакет с вином и закуской, будто я в Москве, иду от киоска до дома.

— Странно, — сказал он. — Я ведь выше всех в классе был, я как-то быстрее всех вырос, и такой сильный, меня боялись.

«А я наоборот был ниже всех и думал, что больше не вырасту».

— А оказалось, что это и был весь мой рост, с тех пор больше…

— Смотри, там дом, что ли, какой-то! — досадно было видеть здесь чужое человеческое присутствие.

— Что там, не вижу? — он сощурил глаза. — А-а, это метеостанция, ее разбомбили во время войны.

Мы нашли уступ. Невысокие деревья образовывали комнату. Мы сели в ней, трава была сухая и пружинистая.

Он расстилал салфетки. Я не помогал ему, он сам любил это делать, и хорошо так получалось, как будто он работал в ресторане.

Я прополз вперед и замер над самой пропастью. Далеко внизу Форос. С этой высоты все различалось до малейших подробностей. Светло-серое небо, море, постепенно отделяясь от него, синело, потом сгущалось до темноты, а у самого берега, возле длинных и тонких бун, оно было зеленовато-голубое. Ослепительно белый асфальт набережной, два белых домика, почти невидных под шиферной, наверное, крышей, маленькая машинка неизвестной марки. И снова показалось, что мы на самом боку земного шара, дальше белый космос. Я не стал говорить ему, что мы очень близко к краю сели. Было сладостно сознавать, что мы сейчас поедим, выпьем вина, и я после этого закурю, выпущу густой дым, как продолжение дыхания своей жизни, и он поплывет, растворяясь в ветвях.

Зашевелилась трава впереди, равнина скрывалась в тумане, резко захлопало по листьям над нами.

— Дождь.

— Хорошо, что сюда не попадает.

— А ты почему не ешь ничего?

— Я ем.

— Ну, я же вижу.

— Ладно, вот, ем.

— Жалко, что костер нельзя разводить. Давайте за вас выпьем?

— Давай, — он поднял стакан.

— Осторожно, бутылку свалите.

— За тебя, Анвар.

Я засмеялся. А потом курил лежа. Он сфотографировал меня.

— Так смешно у тебя сигаретка изо рта торчит.

— Представляю.

— Знаешь, Анвар, если лицом вниз лежать, то в траве целый мир.