Зачет я единственная из всей группы и сдала - потому что остальных хотя бы как-то учили английскому в школе (а там фонетике уделяют, прямо скажем, не так уж много внимания), а я, учась с нуля, точно копировала Трахтерова. Он учил нас чистой фонетике - то есть мы должны были запоминать звуки и их сочетания, не вникая в значение слов. В результате на зачете, когда Трахтеров сказал мне, кажется, «go on», «продолжайте», я почему-то сопоставила с немецким gehen, собрала вещи в сумку и вышла, попрощавшись по-немецки. Он потом сказал моей преподавательнице: что за странная девчонка такая, хорошо отвечала и вдруг ушла? На что та ответила: а это продукт вашей системы: Она все произносит правильно, но ничего не понимает и не может сказать.

В институте у меня появилась новая подруга, которая некоторое время жила у нас дома. С ней мне довелось пережить несколько приключений. Однажды она уговорила меня сдать за нее английский в Академию военных переводчиков. Я немного перестаралась. После экзамена преподаватель, американец Корф (он был из числа тех наивных, что уверовали в советскую власть и переехали жить в СССР), стал уговаривать меня идти к ним, минуя первый курс, сразу на недоукомплектованный второй. И не подозревал, что зовет туда мою подругу. Подруга страшно перепугалась - а потом пришла и сказала, что придется забрать документы, потому что на таком уровне язык она не потянет.

Учебник

После института я стала работать на инокурсах Минвнешторга, это был очень полезный опыт, нужно было научиться преподавать все аспекты языка - от фонетики до делового английского. Это мне очень помогло, когда я начала писать свой учебник, первое издание которого вышло в 1960 году.

Меня часто спрашивают, как возникла идея этого пособия. На самом деле инициатором была не я и не мои коллеги. Это был приказ руководства. Мы должны были снабжать учебным материалом преподавательский коллектив курсов - не более того. Насколько беден тогда был ассортимент учебников, видно из того, что (к нашему великому удивлению) книга быстро завоевала всесоюзную популярность и стала глухим дефицитом. О том, как мы работали, дружили, защищались от - зачастую предвзятой - критики на кафедре можно рассказывать долго. Но это - отдельная история.

Записал Алексей Крижевский

Некорпоративная профессия

I.

В публичном измерении учитель - фигура скорби. Он символ «бюджетника», он сир и наг, всегда «на грани» и доведен до предела (беспощадным Гайдарочубайсом или, напротив, техногенным Фурсенко - зависит от убеждений сострадающего). Он не совсем бесполезен, потому что хоть чем-то занимает детей, но работает за копейки, ему все время что-то дают, но дают мало, а может быть, и не надо больше, и так сойдет; в девяностые годы его неуклонно реформировали, а сейчас - модернизируют.

В бытовой риторике учитель - что-то среднее между серым дураком, хабалкой жэковского пошиба, латентным садистом и тем, что называется блаженненьким; при определенном критическом прищуре в одном и том же учителе можно обнаружить все типажи. Его привычно, дежурно полощут: тихого - за беспомощность, яркого - за распущенность, авторитарного - за жестокость, бескорыстного - за легкомыслие. Мажорный учитель стрижет бабло, а честный коптит небо, - и едва ли не всякое телодвижение учителя диагностируется родителями как «гребаный совок». (Идут с детьми в поход - совковая романтика, не идут в поход - совковый пофигизм; много требуют - совок тоталитарный, мало требуют - совок импотентный, далее до бесконечности.) В порядке особого снисхождения признают компетенции одного-двух учителей - ну это ж капля в море, белая ворона. «С душой и талантом, представляешь? - Не жилец. Задушат его эти кошелки своими начесами».

Конечно, каждый из родителей - стихийный аналитик системы образования, но практика широких обобщений, монолитность и категоричность суждений об учителях заставляет думать, что у школы и учительства и в самом деле есть какое-то общее лицо.

- Педагогического сообщества как такового нет. Есть педобщественность, или авангард, тусовка, без конца перетирающая содержание и смыслы образования, инновации, мы зовем их «фестивальщиками». Ездят люди на семинары: философия образования, инварианты, альтернативы, моделирование - что ж… чем не деятельность… Отдельное крыло - условно правозащитное, родительские союзы, они пишут декларации и делают заявления. Педноменклатура, бюрократия, управленцы - отдельный класс, громадная армия людей, которые учат учителей правильно учить детей… Собственно учитель, нормальный, добросовестный учитель теряется за этим лесом.

Историк Марина Николаевна ушла из школы три года назад - именно тогда, когда заработки стали более-менее достойными. Девяностые годы она называет «стоянием»: все падало и разлагалось, надо было «стоять», но дети приходили в школу, их надо было учить. (А я вспоминаю забастовки и голодовки учителей, одинокую ложечку из буфета Министерства образования, привязанную к стойке, ею надо было размешать сахар, - и тихие жалобы двух министерских чиновниц на невозможность пообедать: дорого. «Мы плитку принесли, хотели картошку сварить в кабинете - запах пошел, пришлось выключить».) В сытые нулевые ее стало ломать.

- В девяностые было простое деление: традиционалисты и новаторы, особо друг друга не трогали. Сейчас другая оппозиция - профи и любители. Это, как ты понимаешь, не вопрос диплома. Культ компетентности и эффективности…

- Но разве это не по твоей части? Если дети твоих учеников берут у тебя частные уроки…

- По моей. Но видишь что: критерии! Основная нагрузка учителя сегодня - не уроки и даже не бумаги. Я должна постоянно подтверждать, что я такое, участвовать в семинарах и тренингах, совершенствовать и совершенствоваться, писать какой-то идиотский «самоанализ урока», оформлять каждый свой пук и кряк как «проектную деятельность». Мне противно в пятьдесят лет доказывать, что я - это творческая единица, энтузиаст, к тому же это неправда, я просто хороший урокодатель, мне хорошо в рутине. А эффективный учитель сегодня - тот, кто эффектно рефлексирует, а не тот, кто хорошо учит. Раньше я, возможно, и вступила бы в эту ярмарку амбиций, но сейчас - увольте, нет. Жизнь коротка.

У Марины одиннадцать учеников - с шестого класса по выпускной. Ей хватает денег и времени. Недавно она съездила в Испанию. Весной планирует в Мексику, и кризис ее не смущает.

- И что, все учительское сословие сосредоточенно рефлексирует?

- За все не скажу. Но сословие, мне кажется, кончилось. Так - «чужих людей соединенье».

- Учителя есть, а учительства нет?

- Лично я давно не встречала. Есть острова единомыслия, корпоративности какой-то, - математические спецшколы, например, или авторские, атмосферные, вроде школ Тубельского, Рачевского, школы со своей культурой. Но на массовом уровне учителей ничего не объединяет - нет точек отсчета, кроме прагматических. Из профессии ушел пафос, ушло сознание миссии - поэтому цеха нет. Осталась только среда.

Не знаю, права ли Марина Николаевна, - в России полтора миллиона учителей и 70 тысяч школ, всех не пересмотришь. Не знаю также, был ли «цех» в советскую эпоху, - по короткому моему учительскому опыту представлялось, что был, - но тогда и время было особенной вдохновенности и выдающихся иллюзий, тон задавала плеяда блестящих педагогов-новаторов на останкинских встречах, - обнимались миллионы, в поцелуе слился свет. Сейчас понятно, что современный педагогический пейзаж - чрезвычайно многоцветная и пестрая картина.