Руки Михаила Витальевича были страшные - красные, изъязвленные культяпки. Я уже знал, что это не кожное, а нервное, и не передается, но все равно старался не смотреть.

- Миша, потом посуду помой, - каркнула Вероника Михайловна из уборной.

- Лапонька, - жалобно засвистел Михаил Витальевич, - у меня сегодня ручки очень болят, а там порошок едкий, может, мне сегодня не надо? Тарелочка и две чашечки всего-то.

- Я же тебе с утра говорила, у меня очищение! - закаркала Вероника Михайловна, - я сегодня трансформирую энергию! Пускай Тася помоет, - через некоторое время снизошла она до чужой боли.

- Тасечка опять ругаться будет, - тихонько огорчился Михаил Витальевич, - она пошла кассеты продавать, вернется злая… Я ей все говорю - лучше бы ты рисовала, что ли. Картину же всегда продать можно, а до музыки люди еще не доросли духовно.

Тася, дочка, играла на расстроенном фортепьяно «космическую музыку» - естественно, с положительной энергетикой. Музыка записывалась на кассетник и продавалась по знакомым. Иногда вроде бы удавалось что-то продать, в основном за обещания заплатить когда-нибудь потом. Тася не обижалась: она надеялась, что запись дойдет до какого-нибудь обеспеченного кооператора, и он даст ей денег на нормальный инструмент и аппаратуру.

Мне было их жалко. Всех, включая Веронику Михайловну. Но у меня была работа. Мне нужно было заработать на нем небольшую денежку - за этим я, собственно, и пришел.

- Ну ладно, - подчеркнуто деловито сказал Михаил Витальевич, отставляя кружку. - Так вы, значит, книжками интересуетесь?

- Мне говорили, что у вас есть научная библиотека, - перешел я к делу. - И вы ее продаете. Сразу говорю, все не возьму. Если что-то ценное…

- А, ну да, - махнул рукой хозяин квартиры. - Я уж и не помню, что там… Наука… Наука должна людям помогать, а не от Бога их отворачивать.

Я не уловил связи, о чем и сообщил.

- Ну как же, - вздохнул Михаил Витальевич. - Вот видите какие у меня руки? И никакая наука мне их не вылечила. А вот мне дали почитать, - он повел подбородком в сторону какой-то серой от времени ксерокопии. - Это может помочь.

Есть явления, которые не имеют общего названия, - ну как-то не сложилось. Иногда, впрочем, название есть, но оно неуважительное. Хотя принимают и его, за неимением лучшего.

То, о чем я собираюсь рассказать, чаще всего называют слегка обидным словом «духовка». Слово идет еще с советских времен - о которых в основном мы и будем вспоминать, да.

Если кратенько, речь идет о людях - точнее, сообществе людей, довольно многочисленном, текучем, имеющем довольно расплывчатые контуры, - интересующихся «чем-то этаким, духовным, неземным, потусторонним». Под «потусторонним» может пониматься очень многое и очень разное - начиная с изучения философских трактатов и магических ритуалов и кончая, скажем, увлечением гомеопатией. Все это как-то легко уживается вместе.

Уживались вместе и люди - это тоже удивительно, какие именно. Тусовочная жизнь вообще-то везде довольно жестко разделена на непересекающиеся круги, а уж советская - тем более. Компания театралов и компания, скажем, альпинистов практически не имела общих точек соприкосновения - именно как компании: даже если какой-нибудь театрал вдруг да увлекался еще и альпинизмом, он рассматривал эти свои увлечения как непересекающиеся. Точно так же околодиссидентская публика, озабоченная слушанием «радиосвободы» и чтением самиздата, мало интересовалась, скажем, живописью - разве что ту живопись давили бульдозером, «и то». И уж тем более исключено было появление в этих кругах, скажем, каких-нибудь спортсменов, именно в своем качестве, а не как людей без бирки. А вот духовка легко и непринужденно объединяла физиков, народных целителей, поклонников восточных единоборств, и, скажем, почитателей Толкиена. Все эти люди могли сидеть на одной кухне и увлеченно что-нибудь обсуждать, причем на одном языке.

И, наконец, жизнеспособность. В отличие от всех советских сообществ, духовка пережила и девяностые, и двухтысячные, и сейчас не перестала существовать, хотя потери, конечно, понесла. Какие именно - скажем позже, а пока констатируем факт: духовка живуча.

Интересно выяснить, почему так. Не будем тогда тянуть Россию за березу - и обратимся к фундаментальным ценностям, на которых духовка выплывает.

Слово это сейчас срамное и зашкваренное. Ни один нормальный человек, да и ненормальный тоже, всерьез его произносить не будет - разве что с трибуны, то есть казенно. Но в те времена «духовность» была вполне в ходу и на серьезе.

Тут имела место такая история. При Иосифе Виссарионовиче это слово считалось реакционным и черносотенным. Но с шестидесятых пошла реабилитация, а в семидесятые его перехватила интеллигенция. Которая потребовала себе определенных прав и получила их. В частности, право на клеймение своих врагов.

Право на стигматизацию, наложение клейма - это вообще очень важное право. Набор официально признаваемых клейм и право ими распоряжаться - это сокровище почище золотого запаса. Трудно себе представить, какую власть можно заиметь, располагая запасом из нескольких слов. Но тут нужно, чтобы эти слова были жестко закреплены за тобой, и чтобы только ты имел право их произносить.

В советском обществе самые страшные клейма оставались в распоряжении «партии и правительства» и его рупоров, казенных пропагандистов - начиная с жуткой «антисоветчины» и кончая универсальной «аполитичностью». Публично заклейменный этими словами человек должен был очень, очень долго каяться и оправдываться. Но и у других советских сословий тоже были свои клейма, которыми можно было орудовать. Например, научно-техническая интеллигенция могла оперировать словами, связанными с точным знанием, - начиная от «невежества» и кончая «антинаучностью». Да что там, даже у школьных училок было в ходу знаменитое «непедагогично!» И только интеллигенция как таковая была лишена своего клейма, которым можно было бы метить ее врагов.

Так вот, клеймо нашлось. Это были слова «бездуховность» и «безнравственность».

Вспомните, как это было. Бездуховных людей регулярно клеймила «Литературная газета». Бездуховные, безнравственные люди не читали Толстого и Достоевского, поджигали урны, матерились. Однажды бездуховные съели лебедя - была такая история, об этом писали. Тему подхватывала, скажем, «Комсомольская правда», на полосах которой «бездуховность» понимали как начальную стадию аполитичности: бездуховная молодежь гонялась за «лейблами» и слушала «группы». И так далее: клеймо пользовали постоянно, чернила не успевали сохнуть.

При этом, однако же, противоположность «бездуховности» - то есть «духовно-нравственность» - отнюдь не считалась чем-то безусловно замечательным. Тут, с точки зрения тогдашнего советского мировоззрения, было важно не переборщить. Достоевский, конечно, это духовность, но он противоречивый: у него были, извините, искания, иногда не там, ой не там, он искал. Толстой тоже духовность, но все-таки последние двадцать лет жизни у него были тоже в исканиях, и тоже явно не там. Булгаков, который Михаил, - это духовность, хотя и на грани, а вот Булгаков, который Сергий, - это уже «господин из Парижа», этого нам не надо… Короче говоря, тут были свои тонкости, трудноформулируемые, но ощущавшиеся кожей: вот тут еще полезная духовность, а тут уже вредный «боженька», обскурант и черносотенец. Заглянуть в этакую бездну, конечно, интересно, но опасно: вдруг увлечешься… И, заметим, увлекались. Ощущение собственной духовности и нравственной полноценности - непризнаваемой, тайной, - объединяло и скрепляло интеллигенцию в целом.

Сейчас, конечно, «бездуховностью» можно разве что кошек пугать. Зато «духовность» стала ценностью официальной, что влияет.

Это не самое удачное слово, к тому же позднее, но опять же - за неимением гербовой пишем на простой. Если коротко, «эзотерика» - это совокупность знаний (можете примыслить кавычки над этим словом, сколь угодно большие), не укладывающихся в современную научную парадигму - насколько она известна широкой публике. Поскольку же она ей известна слабо, то «эзотерическим» - а, соответственно, интригующим - можно объявить почти все, выходящее за пределы школьных учебников.