Ничего. Молчание - золото. Божья роса.

Такое ощущение, что хотят оттянуть развязку до каких-то очень крутых изменений в государственном положении. Таких крутых, что по радио и ТВ сплошное «Лебединое озеро»«.

- Я вообще-то сам виноват, - говорит Матюхин. - В одном интервью сказал, что, мол, есть у нас банки, которые создавались не вполне честно - вот, например, «Менатеп». Ходорковский мне этого не простил. Я-то его сначала воспринимал как такого мальчика безобидного - придет на совещание, сядет в углу и записывает, слова не скажет. Но злопамятный. Подал на меня за это интервью в суд. Я говорю: хорошо, давайте судиться, у меня-то на вас материала много, пускай все узнают. Он тут же отозвал иск, а я получил возможность убедиться в его злопамятности. Начали меня через Минкина поливать.

О своей отставке Георгий Матюхин узнал, когда находился в Твери - проводил какое-то очередное совещание региональных банкиров. Позвонили из Верховного Совета, сказали, что нужно срочно заехать к Руслану Хасбулатову. Поехал. Кто переубедил Хасбулатова по поводу Матюхина - так до сих пор и не известно, но спикер сказал председателю Центробанка: «Есть мнение, что вам стоит оставить свою должность».

- Я подумал - если уж и Руслан Имранович меня продал, то что мне здесь делать? Сел и сам написал заявление по собственному.

Было тогда Матюхину 58 лет. Ему, конечно, назначили пенсию - 333 рубля, но работать все равно хотелось, возраст и здоровье позволяли. Устроился советником в банк «Горный Алтай» - банк через несколько лет развалился. Потом «Диалог-оптим» - такая же история. Начал преподавать в Академии внешней торговли, заведовал даже кафедрой, «но очень скоро туда массово пошли слушатели, поступившие за взятки. Читаешь лекцию, а на тебя смотрят пустые глаза, даже страшно. Плюнул я и ушел оттуда».

В 1999 году, когда работы уже совсем никакой не было, Матюхин позвонил работавшему тогда в Кремле своему сослуживцу по Институту США и Канады Андрею Кокошину: «Помогите, помираю!» Кокошин переадресовал просьбу в Центробанк, и через несколько дней Матюхину позвонили из приемной Виктора Геращенко: «Мы решили выделить вам пособие, прибавку к пенсии».

- Я спросил сколько? Они говорят - сто рублей. Это плевок был просто, я ужасно обиделся. Даже оформлять это пособие не стал - на метро больше потрачу. Зато сейчас нормально все, Игнатьев мне прибавку назначил хорошую - тридцать тысяч, спасибо ему.

Было бы странно, если бы Сергей Игнатьев обидел своего бывшего шефа - в 1991-1992 годах нынешний глава Центробанка работал у Матюхина заместителем. А с Виктором Геращенко Матюхин случайно встретился года два назад - у стола на каком-то фуршете.

- Он мне сказал: «Здравствуйте и до свидания», - вспоминает Матюхин. Он очень не любит Геращенко, а Геращенко - очень не любит его.

А на самом деле - оба они хороши.

Наталья Александровна Бонк о родных местах, людях и иностранных языках

Меня, наверное, можно показывать любопытным как некий раритет, вроде белого мамонта, например. Я на 85-м году жизни проживаю в той же квартире, куда меня привезли из родильного дома. Я - коренная москвичка. Когда мне доводилось ездить в качестве переводчика в Лондон, Сиэтл, Турин (а порою жизнь забрасывала и в более экзотические места, такие как Карачи и Гавана), мне всегда хотелось домой в Москву.

Несколько слов о родителях - поверьте, они того стоят. Мой отец, Александр Ефимович Кроль, как раз перед революцией с золотой медалью окончил Петербургский горный институт. Ему было предложено переехать в Москву, чтобы восстановить завод лакокрасочных материалов, которому предстояло работать на благо отечественного авиастроения. Завод этот находился в районе Дорогомилово.

Первое время отец был директором завода, но позже стал главным инженером. Беспартийный специалист директором быть не мог, а членом ВКП(б) отец стать не стремился, - пришлось бы публично покаяться в сокрытии происхождения. Его отец, мой дед, был купцом первой гильдии, торговал хлебом на юге России. Директором завода стал милейший человек безукоризненно рабочего происхождения и почти без образования.

Помню, мне было лет десять, когда нас пригласили на юбилей завода. Торжества происходили во дворе, где стоял небольшой самолет. Меня посадили на крыло, поближе к выступавшим, и я хорошо расслышала и запомнила стихи заводского сочинителя (во всяком случае, то, что он написал об отце): «Есть у нас другой воитель - лакокрасочный король, женских прелестей ценитель Александр Ефимыч Кроль. Десять лет заводом правил, на одиннадцатый сдал, новый корпус нам поставил - а дождется ли похвал?»

Маму, Розалию Михайловну Кроль-Боярскую познакомила с отцом жена одного из его братьев. Отец ходил в холостяках, его первая жена (по-видимому, очень красивая и образованная женщина), успела перебраться во Францию вместе с казачьим офицером, где, по слухам, они основали школу верховой езды. В Москву мама переехала из Одессы (вместе со своим роялем - он цел и по сей день). Там она успела закончить три курса Консерватории по классу фортепиано. В Москве уже вовсю концертировала ее закадычная подружка из одесских вундеркиндов, действительно незаурядная пианистка. Она показала маму своему педагогу, на которого мама не произвела ни малейшего впечатления как музыкант. Но когда он послушал, как она поет, сразу угадал в ней оперную певицу и направил на обучение к Евгении Ивановне Збруевой - знаменитой солистке Большого театра, партнерше Шаляпина, которой советское правительство оставило имение в Голицыно - в знак благодарности за то, что та не эмигрировала, как другие знаменитости. Первые три летних месяца своей жизни я и провела в этом имении с мамой и няней.

И тут, наконец, появляется самый главный человек в моей детской жизни - моя незабвенная няня Анна Ивановна Грачева, уроженка села Васильки Смоленской губернии. Женщина редкой красоты и ума, но совершенно неграмотная. Няня приобщила меня к религии, научила молиться и решила крестить.

В 1929 году начали разрушать окрестные церкви и переустраивать район. Глазную больницу каким-то образом передвинули, повернув фасадом от Тверской в сторону переулка. Церковь на углу Благовещенского и Тверской, в которую я ходила с няней, разрушили - на ее месте появился дом для работников «компетентных органов», а рядом с ним - дом Большого театра. Храм Благовещения взорвали, а название переулка не изменили. Но была еще одна церковь, которую я любила еще больше - на углу Сытинского и Большого Палашевского. Сейчас на ее месте стоит школа, и никто не обращает внимания на ее чрезвычайно нестандартную каменную ограду. Это остатки церковной ограды. Два культовых сооружения в нашем районе уцелели, но были отняты у общин - синагога, в которую приезжала молиться моя бабушка, и храм Иоанна Богослова. В обоих были склады строительных материалов.

Кроме няни, самым религиозным человеком в семье была моя бабушка. Она даже в гости к нам приезжала со своей посудой, отдельной для «мясного» и «молочного». И вот однажды она в очередной раз приехала к нам и привезла с собой лепешки, которые поставили на рояль. Я залезла на стул и стала лепешки есть, и за этим занятием меня застала няня. И сказала: своей религии тебя не учат, русской - тоже, и Бога ты не боишься, безобразничаешь. Что было сущей правдой - вопросы религии моих родителей не занимали. Когда у меня пошли детские болезни - корь, коклюш, скарлатина (почему-то два раза) и приходил доктор, няня стояла с иконой и слушала, что доктор скажет. Я почему-то плохо помню, как меня крестили. Мы пошли к подруге моей няни, там был человек в длинном черном пальто (так мне тогда показалось - видимо, это все-таки была ряса). Чтобы занять мое внимание, взрослые предусмотрительно купили мне две игрушки: уйди-уйди и чертика. Они продавались у стен Страстного монастыря.