Часто ли чиновники «сдают» друг друга? Верите ли, очень часто. Но ничего личного, это просто кто-то рядом делает карьеру. Когда в рамках Административной реформы было решено создать некую межведомственную антикоррупционную комиссию (нечто вроде внутренней полиции), чтобы члены коллектива могли настучать на того или иного товарища, чиновничество несколько поежилось. Не хотелось бы придавать делу некий принципиальный оттенок.

К чему бесстыдное обнажение приема?

Недавно я видела на одном из интернет-форумов прекрасный человеческий документ. То был сфотографированный листок из школьной тетради, исписанный детским почерком. Написано было следующее: «Учительнице пятого класса „А“ Серафиме, скажем, Серафимовне, от ученика Вани Иванова. Закладная. Я, Ваня Иванов, закладываю своего друга (имя, фамилия) за то, что он ругался матными словами». Аж слезы из глаз. Сверкающая детская чистота. Ваня искренне закладывает друга. Из принципа. Вот таких человеческих документов и честных глупых мальчиков чиновничество пережить никак не может.

Потому что одна из главных корпоративных добродетелей чиновника - верность. Но верность самой идее коллективной верности, а не конкретному товарищу. Чиновник не может позволить себе неподвижных добродетелей, он должен быть верным из принципа и коварным из принципа.

Мне сразу вспомнилась «Яса», когда я подумала об этом. За всю историю цивилизации были созданы только две Абсолютные Клятвы. Это клятва Гиппократа и «Яса» Чинхисхана.

«Яса» - жесткий поведенческий кодекс. Три четверти объема «Ясы» занимают описания санкций за «неоказание помощи товарищу». Например, если один воин хочет пить, а у другого есть вода, но он не дает соратнику напиться, - ему положена смертная казнь; если в походе один воин случайно уронил колчан со стрелами, а другой не поднял и не передал товарищу, - так же смертная казнь. Если воин сбежал с поля боя, а его товарищ не рассказал об этом сотнику, - тоже смертная казнь. Принцип - разумная безжалостность, сообщничество. Товарищ - понятие расплывчатое. Сильному товарищу следует помогать, ослабевшего товарища следует закладывать. Наше чиновничество с его «коллективным телом» живет древними заветами, сообщничеством, «Ясой».

А клятва Гиппократа - что ж, это призыв к личному нравственному движению. Но это уже совсем другая история.

Валерия Казакова, писателя и крупного госслужащего (должность в Администрации президента, затем - в Совете безопасности, далее место федерального инспектора сначала в Красноярском крае, а потом - в Кемеровской области) называют единственным в России бытописателем чиновной среды. Его книжка «Записки колониального чиновника» часто цитируется.

Но меня, собственно, заинтересовали его речи, произнесенные на встрече с интеллигенцией Красноярского края. «Деградация личности попадающего во власть происходит в любом случае, никуда от этого не денешься, - говорил Казаков, - один переболеет этим, как оспой, и имеет иммунитет, а другой принимает все за чистую монету». И второе: «Нам стоит говорить сейчас о сакральности каких-то параметров власти. Например, был хороший мальчик, и вдруг ему дают кабинет с табличкой, и этот мальчик перестает быть мальчиком и становится государственным мужем. Но ты же понимаешь, что он звонок, пустое место, он понятия не имеет, как гвоздь забить, он никогда даже ларьком не руководил… В этом трагедия». Трагедия (если вообще она есть) не в беспомощности перед ларьком и гвоздем. Трагедия в том, что мальчик перестает быть мальчиком, и из кабинета выходит чиновник. Что в то мгновение с ним происходит? Вот эта «точка перехода» чрезвычайно меня интересует.

Может быть, интересовала она и красноярскую интеллигенцию. Ведь могли же собравшиеся задать такой вопрос: «Неужели внутриведомственные настроения могут быть так победительно сильны? Нет, но мы тоже профессиональная общность, у нас есть корпоративные потребности, мы хотим писать и читать, и получать за это деньги, но наши коллективные нужды не меняют же нас так кардинально?»

Оно понятно, что чиновники образуют собой агрессивную корпорацию и работают на воспроизводство аппарата. Давно замечено. Вот, еще из Розанова: «Чиновничество растет по типу болезненного ожирения; чем его больше, тем ему хочется вырасти еще больше. До перерождения в себя всех тканей, до полной замены собою всех человеческих и всех общественных функций: „везде бы поставить чиновников“. Гражданство, гражданский дух, гражданская общность - в смысле нашего „общего дела“ не может подняться под тяжестью и давлением этой жировой ткани, принцип коей совершенно ему противоположен». Но с людьми-то, с людьми что происходит?

Предположим, в России всегда есть две истории: государственного аппарата - отдельно, а маленького человека - отдельно.

Эти истории не пересекаются никогда: маленькие люди у власти будто не помнят себя маленькими, бывшие властители словно бы никогда властителями и не были. Уволенные чиновники пишут печальную историю маленького человека. Только что назначенные - величавую историю власти.

Между этими двумя состояниями русского человека непреодолимая стена незнания, не чувствования друг друга, недоверия и непонимания. Есть и какой-то мистический переход из одного состояния в другое, условие которого - полная амнезия.

Как бы социальная смерть в прежнем качестве и новое рождение в новом качестве. Белый тоннель, по которому вчерашний бедняк, ликуя и вертясь, летит во власть, и черный тоннель, по которому «бывших» спускают вниз. Что там, в тоннеле? Пережившие социальную казнь дают неясные ответы - голоса, призрачные чудовища, отбирают телефоны. Не наливают чаю. Самое нелепое, это когда «вознесшийся» наверх, претерпевший мистическое превращение, начинает в своих рассказах использовать «европейскую» лексику практического успеха: «Просто надо много работать, и все получится»; «Надо крепко любить свою родину, и стараться служить ей на пользу».

Как же - как же. Надо попасть в точку перехода. Надо потереть нос бронзовой собаке в вестибюле станции метро «Площадь Революции», надо искать черную дыру. Надо устроиться работать в районный собес, потом закончить школу государственной службы; согласиться на место в краевой администрации Челябинска. Да хоть в Комитет по землепользованию - и даже лучше именно туда.

Нужно зайти в свой собственный кабинет, повернуться, и выйти оттуда чиновником.

То, чему нет имени

- Чайку, чайку, - зачирикал Михаил Витальевич, и тут же, чтобы я не успел отмахаться от предложенной чести, бухнул в кружку пакетик с какой-то травой, остро пахнущей подмышками. Потом выкопал из ящика стола баночку с черными комочками на дне, выцепил ложечкой, потом долго стрясал липкое в чашку. От комочка пахнуло пометом. Я испугался, что он добавит еще что-нибудь - толченого колорадского жука или там, ну я не знаю, крапивное семя, - и потянулся за чашкой, куда радушный хозяин как раз нацелился с кипятком. Несколько капель куснули руку, но не так чтоб очень.

- От почек, от печени, от всего, - чирикал Михаил Витальевич, - тибетское мумие, - ко мне снисходительно пододвинули щербатую сахарницу со слежавшимся белым настом на донце, - а все-таки имейте в виду, сахар химический, от него идет отрицательная энергетика…

Я отхлебнул жидкости и решил, что колорадский жук ее бы скрасил.

- Но вообще перед едой лучше помолиться, тогда энергетика меняет знак, - заметил Михаил Витальевич, тряся в свою чашку какие-то вонькие травки. - Я вот всегда про себя читаю «Богородицу», - несколько сконфуженно сказал он тем тоном, каким признаются в небольшом, милом грешке, - или мантру Великого Освобождения Гуань-Инь, - это уже было сказано с законной гордостью: хозяин квартиры в этом месяце снова склонился к буддизму махаяны. - Сразу подъем в чакрах. И руки не так болят.