Тут ему пришло в голову, что он в любом случае должен позвать госпожу Эш, показать ей этот ущерб, а то в конце она еще и сделает его ответственным за все это. Он даже и не подумает возмещать ущерб, который он не наносил. Но как только он хотел позвать ее, в комнату, услышав его шаги, ворвалась она: "Где мой муж?"
Сильнейшее чувство блаженного и возбуждающего спокойствия охватило Хугюнау, когда он увидел знакомое лицо. Его лицо расплылось в дружественной и сердечной улыбке: "Матушка Эш.," Он весь прямо-таки потянулся к ней, теперь все будет хорошо, она отведет меня в кровать…
Между тем она, как казалось, вообще его не видела: "Где мой муж?" Этот дурацкий вопрос разозлил его — чего эта женщина хочет сейчас от Эша? Если его здесь нет, то это только к лучшему, И он грубо ответил: "А я откуда знаю, где он лазит, уж к ужину-то он придет".
Она, наверное, его даже и не слышала, потому что подошла поближе и схватила его за плечи; она кричала ему прямо в лицо: "Он убежал, он убежал с винтовкой… я слышала, что стреляют".
В душе зашевелилась надежда: Эша застрелили! Но только почему тогда у этой женщины такой жалобный голос? Почему он так фальшиво звучит? Он хотел, чтобы она успокоила его, а вместо этого ему приходится самому ее успокаивать, да еще к тому же из-за этого Эша! Она все еще скулила: "Где он?" и по-прежнему не отпускала его плечи. Смущенно и в то же время со злостью гладил он толстые предплечья ее рук, как будто она была плачущим ребенком, он даже охотно сделал бы ей что-нибудь хорошее, но он просто продолжал гладить ее руки вверх и вниз, лишь с его уст слетали не очень дружественные слова: "Ну что вы воете за этим Эшем? Разве вам еще не надоел этот субъект? Я ведь здесь, с вами…" И только сказав это, он заметил сам, что требует от нее чего-то неприличного, словно в качестве компенсации за то, что она ему задолжала. Тут и она ощутила, к чему идет дело: "Господин Хугюнау, во имя всего святого, господин Хугюнау…" Но с самого начала почти безвольно, под его задыхающимся напором, она едва ли оказывала ему какое-либо сопротивление. Словно осужденный, который сам помогает палачу, она расстегнула ему брюки, и он, расположившись между ее широко разведенных и высоко поднятых бедер, без единого поцелуя опрокинулся вместе с ней на диван.
Ее первыми словами после того, как это произошло, были: "Спасите моего мужа!" А Хугюнау все было совершенно безразлично; теперь он мог жить столько, сколько хотел. Но в следующее мгновение она разразилась пронзительным криком: окно внезапно осветилось кроваво-красным огнем, вверх взметнулись оранжево-желтые языки пламени, горела ратуша. Она опустилась на пол, какая-то бесформенная глыба, она, она во всем виновата: "Пресвятая Богородица, что я наделала, что я наделала… — Она подползла к нему: — Спасите его, спасите его…" Хугюнау подошел к окну. Он был раздосадован; теперь и здесь еще проблемы, У него там, на улице, было их предостаточно, более чем предостаточно, И что хочет от него эта женщина? Виноват в итоге был Эш. Захотелось поджариться там вместе с майором, святых всегда поджаривают. А теперь пойдут еще грабежи. Он снова забыл запереть типографию… Хороший повод, чтобы удобно уйти: "Я поищу его". Если я сейчас встречу Эша, думал он, спускаясь вниз, то я спущу его с лестницы.
Но в типографии, как и прежде, все было в полном порядке. Там стояла прислоненная винтовка, а машина отбрасывала беспокойные тени, В небо взлетали красные, желтые, оранжевые, венчаемые черным дымом языки пламени горящей ратуши, тогда как дальше все еще дымились остатки казармы и склада. Фруктовые деревья простирали вверх свои голые ветки. Хугюнау посмотрел на все это, и как-то в одно мгновение ему стало ясно, что все было правильно… все было правильно, даже машина снова стала нравиться ему… Все было правильно, все пришло в порядок, он пришел в себя, в состояние своего четкого трезвомыслия… Теперь ему надо было только поставить итоговую точку, и тогда все будет хорошо!
Он тихонечко опять поднялся наверх, осторожно заглянул в развороченную кухню, проскользнул к полке, на которой хранился хлеб, откромсал себе приличную краюху, а поскольку там ничего больше не было, то он вернулся обратно в типографию, удобно уселся, зажал между колен винтовку и принялся медленно есть. Уж с грабителями-то можно будет как-нибудь справиться.
Эш и солдат стояли на коленях возле майора. Они хотели привести его в сознание и натирали грудь и руки влажной травой, Когда он наконец открыл глаза, они пошевелили его руками и ногами, Оказалось, что переломов нет. Но он не отвечал на их обращения, оставался лежать, вытянувшись на траве, беспокойно шевелились его руки, они хватались за влажную землю, ковырялись в ней, хватали комки грязи, разминали их.
Стало ясно, что необходимо как можно скорее унести его отсюда. Звать помощь из города представлялось невозможным; поэтому они должны были справиться с этим сами. Раненый унтер-офицер между тем уже настолько собрался с силами, что мог сидеть — следовательно, его можно было на какое-то время предоставить самому себе, и они решили прежде всего перенести майора через поле в дом Эша; по улице это было бы слишком опасно.
Только они обсудили, как будет лучше его нести, им показалось, что майор хочет что-то сказать: зажав комок земли между пальцами, он поднял руку, его губы приоткрылись и вытянулись вперед, но рука все время падала вниз и ничего не было слышно. Эш прильнул ухом к губам майора и ждал; наконец ему удалось разобрать: "Упал вместе с лошадью… легкое препятствие и тем не менее упал… перелом правой передней ноги,, я ее сам пристрелю,, бесчестье смывается пулей… — и затем четче, как будто он хотел услышать подтверждение: — …пулей, но не бесчестным оружием…" "Что он говорит?" — спросил солдат. Эш тихо ответил: "Он думает, что упал с лошади… но теперь вперед… если бы только, черт побери, не было так светло… В любом случае мы прихватим с собой винтовки".
Майор снова закрыл глаза. Они осторожно подняли его и, часто отдыхая и меняясь местами, несли через намокшее под дождем, раскисшее поле, тяжелая земля которого постоянно налипала на подошвы. Один раз майор открыл глаза, увидел пожар в городе и, взглянув пристально на Эша, скомандовал: "Газ… огнеметы… вперед, тушить…" Затем он снова впал в сонное состояние.
Добравшись до своего дома, Эш простился с солдатом: тому нужно было быстро возвращаться к своему товарищу, а помощь для того, чтобы занести майора, он уж здесь найдет. Пока они положили его на лавку перед беседкой. А когда солдат ушел, Эш тихонько вошел в дом, прислонил винтовку к стене в коридоре и распахнул дверь, открывавшую вход в подвал. Затем он взвалил майора себе на спину и занес его внутрь, осторожно нащупывая ногами ступеньки; внизу он положил его на кучу картофеля, которую предварительно накрыл грубошерстным одеялом. Зажег керосиновую лампу, закрепленную на грязной стене, плотно закрыл лаз в подвал досками и тряпьем, дабы на улицу не пробивался свет лампы. Нацарапал затем записку, которую засунул в скрюченную руку майора: "Господин майор! Вы потеряли сознание во время аварии грузовика. Я скоро вернусь. С уважением, Эш". Он еще раз проверил лампу — достаточно ли в ней керосина; может, он вернется нескоро. К двери в подвал вели три ступеньки; прежде чем открыть ее, Эш еще раз оглянулся, осмотрел нависающий свод подвала и неподвижно вытянувшегося в нем человека: если бы не запах керосина, то подвал можно было бы вполне принять за холодный склеп.
Он медленно поднялся наверх, в коридоре немного прислушался к тому, что происходит наверху. Ничто не шелохнулось… Ну, жена, должно быть, уже отдыхает; раненый за городом был сейчас важнее. Он закинул на плечо винтовку и вышел на улицу.
Но его мысли были с человеком, который лежал в подвале, у головы которого висела керосиновая лампа. Когда гаснет свет, то это значит-Спаситель близко. Свет должен погаснуть, чтобы пришло это время.
