Тем не менее здесь можно также увидеть утешение и для рациональной области. Если, собственно, интерпретировать "определение определения" в его привязанности к логосу как логическую структуру интуитивного акта, то в нем можно увидеть также "условие возможного познания" для в остальном необъяснимого факта понимания между человеком и человеком, между одиночеством и одиночеством: то есть существует не только познавательно-теоретическая структура переводимости всех языков, даже если они очень сильно различаются, а более того, намного более того, оно дает единству понятия общий знаменатель всех человеческих языков, оно дает гарантию единства человека и его человечности, которая и в саморастерзании своего бытия продолжает оставаться подобием Божьим, ибо в отражении самого себя, в любом понятии и в любом единстве, даваемом Им, человеку освещает путь логос, освещает путь слово Божье как мерило всех вещей. И пусть даже будет отменена неподвижность этого мира, пусть даже будет отменена его эстетическая ценность и растворена в функции, растворена в сомнении относительно всей законности, более того, растворена в обязанности задавать вопросы и сомневаться, неприкосновенным остается единство понятия, неприкосновенно этическое требование, неприкосновенными остаются чрезмерная строгость этической ценности как чистой функции, реальность обязанности строжайшего правила, единство мира, единство человека, которое проявляется во всех вещах, которое не было потеряно и не может быть потеряно ни в пространстве, ни во времени.

Доктор Флуршютц помогал Ярецки надевать протез. Рядом стояла сестра Матильда.

Ярецки дергал за ремни: "Ну, Флуршютц, душа у вас не болит, что теперь вот дело идет к прощанию… я уж не говорю о сестре Матильде!"

"Знаете, Ярецки, я, собственно, был бы совершенно не против, чтобы вы оставались здесь под моим контролем… время, которое вы сейчас переживаете, не лучший период вашей жизни".

"Не знаю… подождите… — Ярецки пытался зажать между пальцами протеза сигарету- Подождите… как насчет того, чтобы усовершенствовать эту штуку в качестве держателя сигарет?., или как мундштук для сигарет?., это же было бы настоящее изобретение…"

"Не шевелитесь хоть минуточку, Ярецки, — Флуршютц затянул ремни — Так как вы себя чувствуете?"

"Как новорожденная машина… машина в отличный период своего существования… Если бы сигареты были покачественнее, то было бы еще лучше".

"А не лучше ли было бы вам бросить курить?., да и остальное тоже".

"Любить? Да, пожалуйста".

"Нет. Доктор Флуршютц имеет в виду, что вам следует бросить пить", — не очень удачно объяснила сестра Матильда.

"Ах вон оно что, а я и не понял… когда ты трезв, то соображаешь всегда так туго… что вы, Флуршютц, все еще не можете понять: лишь когда люди под мухой, то только тогда они понимают друг друга",

"Это смелая попытка оправдаться!"

"Ну, Флуршютц, вы просто вспомните, под какой обалденной мухой мы были в августе 14-го… Мне кажется, будто тогда это было в первый и последний раз, когда люди действительно составляли одно целое".

"Приблизительно то же говорит Шелер[51]…"

"Кто?"

"Шелер. Гений войны… дрянная книжонка".

"Ах, это., книжонка… это пустое., но я хочу вам кое-что сказать, Флуршютц, и со всей серьезностью сказать: дайте мне какое-нибудь другое, какое-нибудь новое опьянение, пусть это будет морфий, или патриотизм, или коммунизм, или еще что-то, что совершенно пьянит людей… Дайте мне что-либо, чтобы мы все снова составляли одно целое, и я брошу пить… прямо сегодня и сейчас",

Флуршютц задумался, затем сказал: "Есть в этом что-то правильное, но если это должно быть не более чем опьянение и чувство единства, то для этого есть одно очень простое средство, Ярецки: влюбитесь".

"По приказу врача: есть,. А вы, сестра, уже тоже влюбились по приказу?"

Сестра Матильда покраснела; на ее веснушчатой шее выступили два красных пятна,

Ярецки даже не взглянул на нее: "Неважное время для того, чтобы влюбиться… Мне кажется, мы все переживаем сейчас неважный период… любви тоже пришел конец… — он пощупал суставы протеза и продолжил: — Честно говоря, неплохо было бы прилагать инструкцию по эксплуатации… должен же где-то здесь быть сустав для объятий".

Флуршютц почему-то обиделся. Может, потому, что это было сказано в присутствии сестры Матильды, Сестра Матильда покраснела еще сильнее: "И что за фантазии у вас, господин Ярецки".

"Отчего же? Более чем хорошая мысль… протезы для любви… это вообще была бы просто прелестная штука, специальная модель для штабных офицеров от полковников и выше… я бы организовал целую фабрику",

"Вы всегда прикидываетесь таким enfant terrible[52]?" — поинтересовался Флуршютц.

"Нет, просто у меня идея для военной промышленности… А сейчас давайте снимем". Ярецки начал расстегивать ремни. Сестра Матильда помогала ему. Он выпрямил суставы металлических пальцев: "Так, а сейчас он получит свою перчаточку… безымянный палец, указательный палец, а вот и большой, который стряхивает сливы".

Флуршютц осмотрел шрамы на обнаженной культяшке руки: "Думаю, что сидит очень хорошо, просто следите за тем, чтобы вначале не натирал до крови".

"Натирают шустрые уборщицы… этот стряхивает сливы".

"Ну, Ярецки, с вами и вправду невозможно разговаривать".

То, что Хугюнау спрятался тогда во время обеда от Эша, действительно оказалось совершенно ненужным, поскольку в тот же вечер произошла ужасная стычка. Впрочем, Эш был довольно быстро обезоружен, так как Хугюнау не только с кичливым видом сослался на зафиксированное в договоре издательское право, которое позволяло ему безо всяких ограничений вмешиваться в публикуемые статьи, но и высказал Эшу свои собственные аргументы, "Дорогой друг, — издевательски начал он, — вы достаточно часто плакались, что вам ставят палки в колеса, когда вы хотите изобличать общественные недостатки… Теперь же, когда другой человек набирается смелости действительно сделать это, вы поджимаете хвост… ну конечно, не хочется лишиться протекции некоего господина коменданта города… всего лишь, как всегда, держите нос по ветру, не так ли?" Да, Эшу пришлось выслушать эту речь, и хотя это был подлый и предательский удар, нанесенный в спину, он не нашелся, что на это ответить, кроме как застыть истуканом и молчать.

Хугюнау же, сделав искусный маневр, отправился после.'-' этого к госпоже Эш, чтобы со всей горечью пожаловаться на человека, который грубо обращался с одним добросовестным сотрудником, и почему? Просто потому, что тот добросовестно и самоотверженно выполнял свой долг. Это не осталось без последствий, и когда на следующий день Эш пришел на обед, то обнаружил дующегося Хугюнау, а также его супругу, которая с примирительными словами взяла под защиту невиновность господина Хугюнау, так что не прошло и пяти минут, как они снова дружно хлебали ложками суп к большому удовольствию госпожи Эш, которая уже начала побаиваться, что потеряет квартиранта, никогда не скупившегося на комплименты.

Не исключено, что и самому Эшу было совершенно очевидно, что надо было бы избежать окончательного разрыва, влекущего за собой вышвыривание Хугюнау из этого дома; неизвестно, какие еще выпады против майора замышляет этот парень… В любом случае хорошо будет держать его в поле зрения, Таким образом Хугюнау остался в этом доме, хотя обеды обычно и проходили в не очень уютной атмосфере, в частности потому, что Эш взял привычку, наклонившись к тарелке, кидать в сторону соседей по столу изучающие недоверчивые взгляды,