"Соседи".

Я предложил зайти в забегаловку; Мари выглядела утомленной, и, казалось, ей надо подкрепиться. Однако оба моих попутчика от приглашения отказались. Может, опасались, что их заставят есть свинину, а может, побаивались насмешек или еще чего-нибудь. В любом случае вполне можно было бы воспользоваться ситуацией, чтобы избавиться от них.

Но тут случилось нечто странное: Мари взяла сторону евреев, сказав, что вовсе не голодна, и, словно по другому и быть не могло, пошла впереди с молодым евреем, тогда как я поплелся сзади с доктором Литваком.

"Кто он?" — спросил я у врача, указав на молодого еврея, полы серого сюртука которого болтались передо мной.

"Его зовут Нухем Зуссин", — ответил доктор Литвак.

Старший полковой врач Куленбек и доктор Кессель оперировали. В целом Куленбек щадил доктора Кесселя, который, являясь в лазарете ассистентом врача, был сильно перегружен гражданской практикой и делами больничной кассы; но теперь наступление обеспечивало приток новых пациентов, и тут уж ничего не поделаешь. Счастье, что попадались всего лишь легкие случаи. Хотя, смотря что называть легкими случаями.

А поскольку они были настоящими врачами, то позже, расположившись в комнате Куленбека, они обсуждали свои случаи. Флуршютц тоже не заставил себя долго ждать.

"Жаль, что вас сегодня не было со мной, Флуршютц, вы бы уж отвели душу, — говорил Куленбек, — просто колоссально, сколько узнаешь… не сделай мы операцию, этот человек ковылял бы всю свою жизнь больным, — он засмеялся, — а теперь через шесть недель он вновь сможет стрелять",

Вмешался Кессель: "Хотел бы я, чтобы наши бедные пациенты, пользующиеся услугами больничной кассы, имели бы такие же условия, как и больные здесь".

Куленбек продолжил: "А вы знаете историю одного преступника, который проглотил рыбью косточку и которого прооперировали, чтобы утром повесить? Это, между прочим, наша профессия",

Флуршютц сказал: "Если бы забастовали врачи всех воюющих сторон, то и война скоро закончилась бы".

"Вот-вот Флуршютц, можете начинать".

Доктор Кессель произнес: "Как бы я хотел оттарабанить обратно эту ленточку… и не стыдно вам, Куленбек, так подставить старого коллегу!"

"А что мне было делать, я должен был представить вас. Для гражданских эта бело-черная штуковина[18] выделяется по норме".

"Ага, и вы расхаживаете тут с бело-черной ленточкой. А впрочем, Флуршютц, вы уже давным-давно на очереди".

Флурщютц заявил: "В принципе, дело-то ведь в том, что сидишь вот здесь, говоришь о более или менее интересных случаях и ни о чем другом даже и не думаешь. Да у нас вообще нет;; времени думать о чем-то другом… И так везде. Потребляешь то, что делаешь, просто потребляешь и все",

Доктор Кессель встрепенулся: "О Боже милостивый, мне пятьдесят шесть, о чем мне еще думать! Я доволен уже тем, что вечером имею возможность лечь в свою постель".

Вмешался Куленбек: "Не выпьете ли крепенького из полковых запасов? В два часа мы снова получим кое-что на двадцать человек… Останетесь до приема здесь?"

Он поднялся, подошел к шкафу с медикаментами, который стоял у окна, и достал бутылку коньяка и три рюмки. Он стоял в профиль, на фоне окна резко выделялась его бородка, которая казалась роскошной.

Флуршютц сказал: "Профессия, в которую нас угораздило вляпаться, выматывает нас всех без остатка. И военное дело, и патриотизм есть не что иное, как такого же рода профессии.

"Слава Богу, — вставил Куленбек, — врачам нет нужды философствовать".

Вошла сестра Матильда. От нее исходил запах свежевымытого тела. Или считалось, что она должна так пахнуть. Ее узкое длинноносое лицо контрастировало с красными руками служанки.

"Господин старший полковой врач, позвонили с вокзала, транспорт уже прибыл".

"Очень хорошо, еще сигаретку на прощанье. Сестра, вы едете со мной?"

"На вокзале есть сестра Карла и сестра Эмми".

"Хорошо. Значит, вперед, Флуршютц".

"Под звуки фанфар и звон литавр", — высокопарно, но без соответствующего настроения произнес доктор Кессель.

Сестра Матильда остановилась у двери, Ей нравилось находиться здесь, во врачебной комнате, Когда все вышли, Флуршютц обратил внимание на белизну ее мраморной шеи, увидел веснушки у корней волос, и его охватило легкое волнение.

"Доброго вам дня, сестра", — произнес старший полковой врач.

"Всего хорошего, сестра", — не задержался с пожеланием; Флуршютц.

"Храни вас Господь", — сказал доктор Кессель.

Перед глазами каменщика Гедике стояли деревья и дома, менялась погода, был день и была ночь, ходили туда и сюда люди, и он слышал, как они говорят. На круглых предметах из металла или фаянса приносили еду и ставили перед ним. Все это он знал, но путь, который вел к этим вещам или который приводил их к нему, был изнурительным и тяжелым: каменщику Гедике сейчас было куда труднее работать, чем когда-либо раньше, поскольку было совсем не таким само собой разумеющимся делом поднести ложку ко рту, когда совершенно невозможно было понять, кто кого кормит; исходя из пугающей потребности разобраться во всем, это становилось мукой безнадежной работы и невыполнимой обязанности, поскольку никому, а меньше всего самому человеку Гедике, не представлялось возможным создать теорию о конструктивных элементах того строения, которое являло собой душу того же самого Гедике, Так, например, было бы неправильно утверждать, что человек Гедике составлен из множества Гедике, хотя бы из подростка Людвига Гедике, который играл на улице, онанировал вместе с друзьями и строил туннели на мусорниках и в песчаных карьерах, из этого подростка Гедике, которого мать звала к столу, чтобы он затем отнес обед на стройку отцу, тоже работавшему каменщиком, утверждать, что этот подросток Людвиг Гедике является составной частью его теперешнего "Я" было бы так же неправильно, как и пытаться увидеть другую составную часть хотя бы в том молодом парне Гедике, который так сильно завидовал гамбургским плотникам из-за их широкополых шляп и перламутровых жилетов, что успокоился только тогда, когда им всем назло совратил в кустах на берегу реки невесту плотника Гюрцнера, он, простой подмастерье каменщика, и было неправильно утверждать, что еще одной составной частью является тот мужчина, который во время забастовки вывел из строя бетономешалку и тем не менее вышел из организации, когда женился на служанке Анне Лампрехт только потому, что она так горько плакала из-за своего ребенка; нет, такого рода продольный срез с личности, такого рода псевдоисторическое расслоение никогда не станут составными частями личности, поскольку не в состоянии выйти за пределы биографии. Следовательно, трудности, с которыми приходилось бороться человеку Гедике, наверняка состояли не в том, что он ощущал, будто в нем живет целый ряд этих лиц, вероятно, трудность состояла в том, что этот ряд обрывался как-то сразу, так что биография прерывалась в одном определенном месте, и в том, что не было связи с ним, которому подобало бы быть последним звеном в этом ряду, что он таким образом, отделившись от того, что он едва ли мог назвать своей жизнью, утрачивал собственное существование, Он видел те фигуры словно через закопченное стекло, и если он, поднося ложку корту, охотно покормил бы и того мужчину, который спал вместе с невестой Гюрцнера под кустами, да, если бы даже это и приносило огромную радость, то тем не менее было невозможно перекинуть мостик, приходилось, так сказать, оставаться на другом берегу и дотянуться до того мужчины на той стороне было не под силу. 1/1 если бы даже, вопреки всему, удалось перекинуть мостик, то едва ли было наверняка известно, кто, собственно, вспоминает о невесте Гюрцнера: глаза, видевшие тогда перед собой прибрежные кусты, были не теми, что созерцали деревья у шоссе здесь, и они опять же были не совсем теми, которые осматривались по сторонам в этой комнате. И конечно, был Гедике, который не мог стерпеть и который запрещал, что-бы кормили того человека, того мужчину, который все еще был готов переспать с невестой Гюрцнера. И Гедике, которому приходилось терпеть боли в нижней части тела, мог бы с таким же успехом быть как тем, кто издавал этот запрет, так и тем, кому приходилось его нарушать, но он мог точно так же оказаться и совершенно другим. Имели место в высшей степени сложные взаимоотношения, и каменщику Гедике никак не удавалось увидеть всей целостности картины. Возможно, они возникали потому, что приходящий в себя Гедике не хотел призывать обратно частички своей души, а может, они и были причиной того, что он оказывался неспособным сделать это. Конечно, будь он в состоянии заглянуть в глубь себя, он не смог бы так просто отмахнуться от того, что в каждой из допущенных частичек своего "Я" увидел бы отдельного Гедике, приблизительно так, как если бы каждая из этих частичек создавала вокруг себя некую свою самостоятельную зону, поскольку не исключено, что с душой происходит то же, что и с протоплазмой, в которой делением достигается нагромождение клеточных ядер и, следовательно, создаются зоны самостоятельно функционирующей жизни. В душе Гедике также существовало множество самостоятельно функционирующих фрагментарных жизней, каждую из которых в отдельности позволительно было бы называть жизнью Гедике, и свести их все в одно целое было весьма изнурительной и едва ли осуществимой работой.