В честь майора запустили печатную машину и в честь же майора Хугюнау отдал бессмысленное распоряжение произвести набор части воззвания объединения "Мозельданк". Он все еще держал Маргерите за руку, а когда Линднер отпечатал первую часть воззвания, Хугюнау взял верхний лист и передал его майору. Он опять же полагал, что должен извиниться: "Это, конечно, очень простое исполнение, пришелся бы очень кстати хотя бы Железный Крест в обрамлении венка из лавровых листьев… для акции, которой лично покровительствует господин майор!"

Майор, схватившись рукой за пуговичную петлю, где висел Железный Крест, казалось, успокоился — тот находился на месте. "Ах, Железный Крест- зачем второй? Это излишне". Хугюнау отвесил поклон: "Да, господин майор, конечно же, прав, в столь тяжелое время необходимо довольствоваться скромными формами, я могу согласиться с господином майором, но скромная картинка совершенно не ведет к дополнительным расходам,, Однако господину Эшу это, естественно, все равно", Майор сделал вид, что не услышал сказанного, но через какое-то мгновение произнес: "Мне кажется, господин Хугюнау, вы несправедливы к господину Эшу". По лицу Хугюнау пробежала почтительная, но слегка пренебрежительная улыбка. Но майор смотрел не на него, а на Маргерите: "Я думал — это рабыня, такая маленькая смуглая татарочка". Хугюнау решил, что должен еще раз указать на французское происхождение ребенка. "Она в этом доме просто так". Майор наклонился к Маргерите: "У меня дома тоже девочка, немножко, должно быть, постарше, ей четырнадцать лет… И она не такая смуглая, как маленькая татарочка… ее зовут Элизабет… — и, помедлив, добавил: — Значит, маленькая француженка". "Она запросто и по-немецки может- сказал Хугюнау, — всему научилась". Майор поинтересовался: "Ты, конечно же, очень любишь своих приемных родителей?" "Да", — ответила Маргерите, и Хугюнау был очень удивлен, что она может так врать; но поскольку майор, казалось, по рассеянности не все понял, он отчетливо повторил: "Она живет у своих родственников. Лишена родительского дома…" Это прозвучало действительно немного рассеянно, майор ведь был немолодым человеком, и Хугюнау согласился: "Именно так, господин майор, подходящие слова, лишена родительского дома…" Майор внимательно посмотрел в лицо Маргерите. "Наборная, господин майор, вы еще не посмотрели наборную", — продолжал приглашать Хугюнау. Майор провел рукой по челу ребенка: "Не нужно смотреть так сердито и так морщить лобик…" Девочка серьезно задумалась над сказанным, затем поинтересовалась: "А почему?" Майор улыбнулся, легонько провел пальцами по ресницам, из-под которых смотрели сердитые глаза, и сказал: "Маленьким девочкам не следует морщить лобик… это грех… скрытый и видимый одновременно… так делать всегда грех". Маргерите попятилась, и Хугюнау вспомнилось, как она вырывалась руками и ногами, от Эша; правильно делает, подумал он. Теперь майор протер свои глаза: "Ну, да ладно уж…", и Хугюнау, который почувствовал, что майора тоже одолевает хотя и вполне подконтрольное, но желание уйти, очень обрадовался, увидев, как во двор, широко расставив колени, на своем низковатом велосипеде въехал Эш и остановился у деревянной лестницы.

Они все вместе вышли во двор, чтобы встретить Эша, майор оказался между Хугюнау и ребенком.

Эш прислонил велосипед к стене под лестницей и медленным шагом направился к ним. Он ничем не выказал своего удивления, встретив тут майора, он был настолько спокоен и поприветствовал гостя с таким само собой разумеющимся выражением лица, что Хугюнау подумал, уж не было ли известно этому тощему проповеднику о визите. Он не сдержался и высказал свое недовольство: "Ну, что скажете о столь внезапно оказанной нам чести?! А то вас вроде это совершенно не трогает?"

"Я очень рад", — ответил Эш.

"Я очень рад, что вы так вовремя вернулись домой, господин Эш", — сказал майор.

На что Эш вполне серьезно отреагировал: "Могло быть и часов в двенадцать, господин майор".

"Еще не так поздно… не угодно ли господину майору осмотреть и другие помещения; лестница, правда, немного неудобная", — вмешался Хугюнау.

Эш продолжил: "Дорога была дальняя".

"Он ездил на велосипеде", — объяснила девочка.

Майор задумчивым тоном заметил: "Дорога дальняя… и он еще не у цели",

Хугюнау продолжал гнуть свое: "Волнения наши остались позади. У нас уже две страницы объявлений, вот если бы мы смогли заполучить еще и заказы из армии…"

"Речь ведь идет не об объявлениях", — сказал Эш.

"У нас нет даже клише Железного Креста, но это вас тоже не касается!" — отрезал Хугюнау.

Девочка показала на грудь майора: "Железный Крест здесь".

"Знак отличия всегда невидим, бросаться в глаза свойственно одному лишь греху", — сказал майор.

"Самый великий грех — это ложь", — опять вставил ребенок.

"Невидимое скрывается за нами, и происходим мы из лжи, а если мы не находим верную дорогу, то обречены блуждать во мраке невидимого", — сказал Эш.

Ребенок не унимался: "Никто не слушает, когда лгут".

Майор не согласился: "Бог слушает".

"Никто не слушает дезертира, если даже он во всем, что говорит, прав", — сказал Хугюнау.

"Никто не может видеть других в темноте", — заметил Эш.

"А даже если и видит, то люди все равно прячутся друг от друга", — сказал майор.

"И дорогой Бог не слышит это", — вставила девочка.

"Когда-нибудь Он снова услышит детские голоса", — сказал Эш.

"А это и лучше, когда никто никого не слышит, пробиваться нужно самому… и уж мы это сможем", — подхватил Хугюнау.

"Мы отказались от Него, и Он оставил нас в одиночестве,, в таком одиночестве, что мы не можем больше найти даже сами себя", — сказал майор.

"Заточены в одиночество", — добавил Эш.

"И меня никто не сможет найти?" — забеспокоилась девочка.

"Мы должны вечно искать Того, от Кого мы произнес майор,

"Тебе нужно спрятаться", — сказал Хугюнау,

"Да", — согласилась девочка.

Серовато-молочные облака начали расходиться; в некоторых местах проглянула небесная голубизна. Босоногая девочка убежала, ничего больше не слыша. А затем разошлись и мужчины. Каждый в своем собственном направлении.

Вчера они снова были у меня, Нухем и Мари, и мы вместе пели. По моему предложению мы начали с такой песни:

(Хор)

Мы пели эту песню на мелодию Андреаса Хофера, Мари солировала, Нухем подпевал и выстукивал такт легкими гладкими руками. Во время пения они иногда поглядывали друг на друга. но, возможно, мне это просто показалось, поскольку я после разговора с доктором Литваком стал подозрительным. Во всяком случае я завопил во все горло, и причиной тому были различные обстоятельства. Ведь, с одной стороны, мне хотелось успокоить таким образом семейство, которое, вне всякого сомнения, уже собралось перед моей комнатой: дети протиснулись в первые ряды и, наверное, прижались ушами к деревянной двери, белобородый дед с наклоненной верхней частью тела приложил ладонь к уху, чтобы получше расслышать, тогда как женщины держались подальше, на заднем плане, то одна, то другая из них начинали беззвучно всхлипывать, все они медленно теснились к двери, не решаясь все же эту дверь открыть; да, с одной стороны, мне хотелось их успокоить, с другой стороны, для меня было каким-то садистским удовольствием поставить их в известность, привлечь к двери и оттолкнуть. Но вопя изо всех сил, я хотел также сказать Нухему и Мари: не стесняйтесь, дети мои, вы же видите, что я занят собой и своим голосом, расстегни свой сюртук, Нухем, приподними его фалды, преклони пред девушкой голову, а ты, Мари, прекрати жеманиться, возьми край своей юбки двумя пальцами, и потанцуйте вдвоем, потанцуйте под мелодию Иерусалима, потанцуйте на моей кровати так, как будто вы находитесь у себя дома. И я подпевал таким образом уже даже не текст Мари, а свой собственный, более правильный: "У попа была собака, он ее любил". Дальше слова я, к сожалению, не знал, но модулировал эту строчку и находил ее подходящей и красивой.