Эш был человеком резкого нрава, поэтому любой пустяк мог подтолкнуть его к самопожертвованию, Его желание было устремлено к однозначности: он хотел сформировать мир, который был бы настолько однозначным, что его собственное одиночество было бы прочно прикреплено к нему, словно к металлической свае.

Хугюнау был человеком, который всегда держал нос по ветру; если бы даже дело происходило в безвоздушном пространстве, он четко знал бы, откуда может подуть ветер.

Жил-был один человек, который бежал от своего собственного одиночества до самой Индии и Америки. Он хотел решить проблему одиночества земными средствами, он был эстетом и поэтому ему пришлось покончить с собой.

Маргерите была ребенком, зачатым в одном из половых актов, ребенком, над которым тяготел земной грех и который был оставлен в одиночестве в этом грехе: может случиться такое, что кто-то наклонится к нему и спросит, как его зовут, — но такое беглое участие его уже больше не спасет.

То не подобие, что в первый раз может быть выражено только подобием; где находится непосредственное- в начале или в конце цепочки подобий?

Стихотворение из средневековья: цепочка подобий возникает у Бога и к Богу возвращается — она витает в Боге.

Ханна Вендлинг желала упорядочения вещей, в витающем равновесии которых подобие возвращается к самому себе, как в стихотворении.

Один прощается, другой дезертирует — все они дезертируют из хаоса, но только один из них, который никогда не чувствовал себя стесненным, не будет расстрелян.

Нет ничего более безнадежного, чем ребенок.

Тот, кто испытывает духовное одиночество, еще может найти спасение в романтике, а от душевного одиночества все еще тянется дорожка к тому, чтобы быть на "ты" с вопросами пола, но от одиночества в себе, от непосредственного одиночества спасения в подобии больше не найти.

Майор фон Пазенов был человеком, который со всей страстностью жаждал близости с родиной, невидимой близости в видимых вещах, И его жажда была настолько сильной, что видимое слой за слоем погружалось в невидимое, а невидимое слой за слоем переходило в видимое.

"Ах, — говорит романтик и напяливает одежду чужой системы ценностей, — ах, теперь я принадлежу вам и больше не одинок". "Ах, — говорит эстет и напяливает такую же одежду, — я остаюсь одиноким, но это красивая одежда". Эстетичный человек представляет собой злой принцип внутри романтического.

Ребенок с любой вещью немедленно вступает в доверительные отношения: для него ведь это подобие- непосредственное и на одном дыхании. Отсюда радикальность детей.

Если Маргерите плачет, то это бывает только от ярости. Она ни разу не пожалела саму себя.

Чем более одинок человек, чем рыхлее система ценностей, в которой он пребывает, тем отчетливее его действия определяются иррациональным. Романтический человек, затиснутый в формы чужой и догматической системы ценностей, является — даже не хочется в это верить- более чем рациональным и взрослым.

Рациональное иррационального: кажущийся абсолютно рациональным человек, такой как Хугюнау, не способен отличить добро от зла, В абсолютно рациональном мире нет абсолютной системы ценностей, нет грешников, максимум — вредители.

Эстет тоже не различает добро и зло, поэтому он очаровывает. Но он очень хорошо знает, что такое хорошо, а что — плохо, он просто не желает это различать, что делает его порочным.

Время, которое настолько рационально, что должно постоянно ускользать.

Я по возможности обособился от евреев, но был вынужден, как и прежде, наблюдать за ними. Так, каждый раз у меня вызывало удивление то ответственное положение, которое занимал у них полусвободомыслящий Симеон Литвак. Было очевидно, что этот Литвак был дураком, которого отправили учиться просто потому, что он не годился для занятия настоящим делом — достаточно было сравнить его гладко выбритое лицо, уже более пятидесяти лет выглядывавшее в мир обвислой бородки, с изборожденными морщинами, погруженными в размышления лицами еврейских стариков! И тем не менее возникало впечатление, что он у них считался своего рода оракулом, которого они вытаскивают по каждому случаю. Может быть, это был остаток веры в неразборчивый лепет, который должен был бы быть рупором Божьим, они ко всему прочему слишком хорошо понимали, что имеют доступ к лучшей науке. Вряд ли можно предположить, что я ошибался. Доктор Литвак, конечно, всячески пытался завуалировать такое положение вещей, но ему это плохо удавалось. История с его просвещенностью — это просто надувательство; его благоговение перед знаниями еврейских старцев было чрезмерно, и если он, вопреки плохому приему, который я ему оказал, все еще по-дружески здоровался со мной, то я отношу это, вне всякого сомнения, на счет того, что я отказался обозначить талмудистское мировоззрение еврейских старцев "предрассудком". Очевидно, это помимо всего прочего дало ему основание надеяться, что я удержу Нухема на правильном пути; так что он смирился с тем, что я снова и снова отвергаю его самого и его доверительное отношение.

Сегодня я столкнулся с ним на лестнице. Я поднимался вверх, он спускался. Если бы было наоборот, то я бы просто проскользнул мимо; мчащемуся вниз не так просто преградить дорогу. Но я крайне медленно взбирался наверх — духотища крупного города и плохое питание. Он игриво держал в руках прогулочную трость в горизонтальном положении. Не хотелось ли ему, чтобы я перепрыгнул через нее, словно какой-то там пудель (я поймал себя на мысли, что последнее время чувствую  себя слегка, чересчур слегка оскорбленным; это, наверное, тоже можно объяснить недостаточным питанием)? Двумя пальцами я приподнял трость, чтобы освободить себе проход. Ах, ответом мне была доверительная скалящаяся улыбка. Он кивнул мне. "Что вы скажете теперь? Люди совершенно несчастливы". "Да, жарко очень".

"Когда это такое бывало из-за жары!"

"Бывало, и австрийцам приходилось торчать в Семи Общинах'".

"Шутите со своими Семью Общинами… Ну что вы действительно по этому поводу скажете? Он говорит, радость должна быть в сердце".

Мое состояние привело к тому, что я ввязался в глупейшие дебаты: "Это звучит прямо как псалмы Давида… Будете возражать?"

"Возражать? Возражать… Я просто говорю, что старый дед прав, старые люди всегда правы".

Семь Общин[47] — община в провинции Виченца на севере Италии, которая в средние века была заселена немецкоязычным населением. Выражение "торчать в Семи Общинах" означает: вспоминать дела давно минувших дней.

"Предрассудки, Симеон, предрассудки".

"Мне-то косточки вы мыть не будете!"

"Хорошо, хорошо, так что сказал ваш владыка дедушка?"

"Будьте внимательны! Он сказал: еврей должен радоваться не сердцем, а вот этим…" И он постучал себя пальцами по лбу,

"Так, значит, головой?"

"Да, головушкой".

"А что вы делаете сердцем, когда радуетесь головой?"

"Сердцем мы должны служить. Uwchol lewowcho uwchoi nawschecho uwchoi meaudecho, что по-немецки означает "всем сердцем, всей душой и всем состоянием".

"Это тоже говорит дедушка?"

"Это говорит не только дедушка, это так и есть".

Я сделал попытку посмотреть на него с сожалением, но в полной мере мне это не удалось:

"И вы называете себя просвещенным человеком, господин доктор Симеон Литвак?"

"Естественно, я просвещенный человек… как и вы просвещенный человек… естественно… Не поэтому ли вы хотите нарушить Закон?" Он улыбнулся.

"Благослови вас Господь, доктор Литвак", — сказал я и продолжил свой подъем по лестнице.