Либель добавил: "Майоры и издатели газет",

Эш выдавил из себя едва ли не извиняющимся тоном: "Я в газете всего лишь служащий, — но затем раздраженно добавил: — Да это вообще ерунда, можно подумать, что профсоюзы дали обет бедности!"

Фендрих сказал: "Не так уж это плохо, когда можешь верить".

Эш продолжал: "Я для себя кое-что прояснил: вера тоже должна обновляться, и для нее должна наступить новая жизнь., в Библии говорится, что только сыну позволено будет возвести храм".

Либель заметил: "Естественно, у следующего поколения дела будут идти лучше, что тут нового… Я больше не могу прожить на свои сто сорок марок, даже если сюда добавить производственные премии. До старика это не доходит, К тому же я, так сказать, мастер".

"А у меня не больше, — сказал Эш, — даже если учитывать дом. У меня два квартиранта, с которых я как порядочный человек не могу требовать плату за квартиру, бедняги, Я больше трачу на содержание дома, чем имею с него",

Вечерний ветерок подул прохладой, Фендрих закашлялся.

Либель вздохнул: "Ну, да".

Эш признался: "Я ходил уже и к пастору…"

"Зачем?"

"Чтобы прояснить это место в Библии. Идиот, он даже не выслушал меня, Начал нести какую-то ахинею о молитве и церкви, и это все. Придурок, нужно самому себе помогать",

"Да, — согласился Фендрих, — на чужую помощь не надейся".

Либель возразил: "Те, кто держатся вместе, помогают друг другу. В этом преимущество профсоюзов".

"Доктор считает, что мне нужно в горы, я уже раз десять обращался в больничную кассу, но кто пришел не с фронта, тот может пока подождать, а я продолжаю кашлять".

Эш скорчил ироничную мину: "С профсоюзами и больничными кассами вы продвинетесь не дальше, чем я со своим попом".

"Остается одно- загнуться", — сказал Фендрих и закашлялся.

Либель спросил: "А что вы, собственно, хотите!"

Эш задумался: "Раньше мне казалось, что нужно просто уехать… в Америку… На пароходе через огромный океан, чтобы можно было начать новую жизнь, но теперь…"

Либель ждал продолжения: "Но теперь?"

Но Эш неожиданно выпалил: "Протестантам там, наверное, лучше… майор тоже протестант… но сначала нужно самому задуматься над этим… нужно было бы собраться всем вместе и почитать Библию, чтобы получить представление… кто в одиночестве, тот всегда сомневается, особенно если еще так много думает"."Если есть друзья, то тогда легче", — сказал Фендрих.

"Приходите ко мне, — предложил Эш, — я покажу вам то место в Библии".

"Хорошо", — ответил Фендрих.

"Ну а как вы, Либель?" — Эш почувствовал, что обязан задать и этот вопрос,

"Вначале рассказали бы, что вы там себе придумали",

Фендрих вздохнул: "Каждый может это увидеть только собственными глазами".

Либель ухмыльнулся и ушел. "Он еще придет", — произнес Эш.

6 памяти сохранилось не так уж много от того вечера, когда я сопровождал Нухема Зуссина в Армию спасения. Я был занят более важными делами. Можно как угодно оценивать занятия философией, но окружающий нас мир становится невзрачным и менее привлекательным. А кроме того, и примечательные вещи становятся невзрачными, пока их переживаешь. Короче говоря, я помнил только то, как Нухем Зуссин вышагивал рядом со мной, в своем застегнутом сюртуке, в своих слишком коротких и потому болтающихся брюках и в своей слишком маленькой смешной бархатной шапочке. Все эти евреи, если у них на головах не красуются их черные фуражки с козырьком, носят эти слишком маленькие бархатные шапочки, даже следящий, так сказать, за модой доктор Литвак. Я не смог удержаться, чтобы не задать не совсем корректный вопрос Нухему: откуда он взял такую шапочку? "Дали", — был ответ.

К тому же те события и вовсе не стоили того, чтобы о них говорить. Некий налег важности они получили лишь благодаря доктору Литваку, который вчера побывал у меня. У него была не очень приятная привычка заходить запросто; во время моей так называемой болезни он тоже поступил подобным образом. Итак, он снова стоял передо мной, а я как раз растянулся в шезлонге, в руках он держал неизменную прогулочную трость, а на голове у него была маленькая смешная бархатная шапочка. Собственно, она казалась не такой уж и маленькой, она была широкая, но сидела очень уж высоко, не покрывая всей головы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что доктор Литвак в молодости тоже имел молочный цвет лица. Сейчас же оно напоминало безупречные желтоватые сливки. — "Вы не могли бы мне сказать, что с Зуссином?"

Я сказал, и это соответствовало истине: "Он мой друг".

"Друг, прекрасно… — Доктор Литвак пододвинул к себе стул. — Люди волнуются, они решили позвать меня… Вы понимаете?"

В принципе я не был обязан его понимать, но мне хотелось сократить это расследование: "Он имеет право идти туда, куда хочет",

"Нет, кто-то имеет право, кто-то не имеет, Я ведь ни в чем вас не упрекаю… но что он делает с гойей'?"

Только сейчас я вспомнил, что в тот вечер Мари и Нухем побывали в моей комнате. У кого нет денег, тот не очень может пошататься по забегаловкам.

Я не смог сдержать улыбку.

"Вы смеетесь, а жена сидит там и плачет".

Это была, конечно, новость; я, впрочем, мог бы и знать, что эти евреи женятся уже в пятнадцать лет. Хоть бы я знал, кто был женой Нухема; одна из этих модных девушек? Или одна из матрон с пробором? Последнее показалось мне более приемлемым.

Я прикоснулся к цепочке пенсне доктора Литвака: "У него что, и дети есть?"

"А кто у него должен быть? Котенок?"

Лицо доктора Литвака приняло столь возмущенное выражение, что мне пришлось поинтересоваться, как его зовут по имени.

"Доктор Симеон Литвак", — представился он еще раз.

"Итак, послушайте, доктор, что вы, собственно говоря, от меня хотите?"

На какое-то мгновение он задумался: "Я человек свободный от предрассудков… Но это заходит слишком далеко… Вы должны его удержать".

"От чего я должен его удержать? Что он хочет в Сион? Оставьте ему это его безобидное удовольствие".

"Он еще и крещение примет… Вы должны его удержать".

"Да плевать, поедет он в Иерусалим иудеем или христианином".

"Иерусалим", — он сказал это с выражением лица человека, которому в рот положили сладкую конфетку.

"Ну вот", — заявил я, надеясь, теперь-то уж он отстанет от меня.

Он, очевидно, все еще наслаждался названием: "Я человек, лишенный предрассудков… но с громкими песнопениями и die Schmonzes[30] попасть туда еще никому не удавалось… Это удел других людей… Мне приходится посещать каждого, я врач, мне может быть абсолютно все равно, иудей это или христианин… везде есть хорошие люди… Вы удержите его?"

Эта настойчивость начала действовать мне на нервы: "Я большой антисемит, — он недоверчиво улыбнулся, — я уполномоченный Армии спасения и ведаю у них снабжением в Иерусалиме…"

"Шутите, — сказал он веселым тоном, хотя это было ему явно неприятно, шутите, как это ни прискорбно".

В этом, впрочем, он был прав: шутка, как это ни прискорбно, была как раз тем, что так смахивало на преобладающее во мне отношение к жизни. Кто должен быть в ответе за все это? Война? Я не знал, не знаю, наверное, и сегодня, хотя кое-что с тех пор изменилось.

Я все еще перебирал пальцами цепочку пенсне доктора Литвака. Он сказал: "Вы ведь современный человек…"

"Ну и что дальше?"