Когда пришла сестра Карла с тазом и пеленками, он лежал спокойно и так же спокойно позволил окутать себя компрессами. Два дня он отказывался есть и пить. И вскоре произошло то событие, во время которого он начал говорить.

К моему собственному удивлению, я снова начал заниматься своими историко-философскими исследованиями о распаде ценностей, И хотя я почти не выходил из дома, работа продвигалась вперед, но медленно. Ко мне иногда заходил Нухем Зуссин, он всегда садился на серые полы своего сюртука, который он никогда не расстегивал: скорее всего своего рода стеснительность не позволяла ему сделать это. Я часто задавал себе вопрос, как могут эти люди доверять доктору Литваку, который в своем коротком пиджачке свободного покроя вступал в противоречие со всеми их воззрениями. Пока я нашел для себя объяснение в том, что прогулочная трость, с которой носился доктор Литвак, могла быть своеобразной заменой недостающим длиннополым одеяниям. Но это, естественно, были всего лишь предположения.

Довольно долго не удавалось разузнать, чего, собственно, хочет Зуссин. Когда он садился, то никогда не забывал сказать "с вашего позволения", а после непродолжительной неловкой паузы всплывала какая-нибудь юридическая проблема: имеет ли право правительство конфисковывать продукты питания, которые уже находятся в доме или даже на тарелке, может ли распространяться на алименты, которые получают жены военнослужащих, положения страхования на случай смерти… Собственно говоря, было непонятно, чего он хочет этим добиться, создавалось впечатление, будто он соединяет наугад различные провода, но ощущалось все же, что из этого выплывают настоящие проблемы или что в его голове простирается некий юридический ландшафт, который необходимо было изучить с помощью такой искусственной и замысловатой подзорной трубы.

Даже когда он брал в руки книгу и подносил ее к близоруким глазам, то казалось, что читает он нечто совершенно другое. Он испытывал безмерное уважение к книгам, но мог до] упаду смеяться над некоторыми строчками Канта и бывал удивлен, когда я не следовал его примеру. Так, для него стала необычайно забавной шуткой следующая мысль Гегеля: "Принцип! волшебства заключается в том, чтобы не просматривалась взаимосвязь между средством и результатом". Вне всякого сомнения, он презирал меня, поскольку на вещи и на их комичность я смотрел по иному, странным образом склоняясь к тому, чтобы признать его точку зрения более правильной, хотя и более сложной. Впрочем, это был единственный повод, когда я видел его смеющимся.

А еще у него была определенная тяга к музыке. В моей комнате на стене висела лютня со множеством бантиков. Я думаю, что она принадлежала сыну хозяйки; сын был то ли в плену, то ли пропал без вести. В любом случае Зуссин просил меня: "Сыграйте" и не хотел верить, что я не умею, считал, что я слишком стеснителен. Ну а двигаясь по этому пути, он наконец добрался, собственно, до цели своих визитов: "Вы уже слышали, люди играют… Те, в форме. Очень красиво".

Он имел в виду Армию спасения и попытался скрыть улыбку, когда я догадался об этом. "Сегодня вечером я иду послушать. Пойдете со мной?"

Радовался Хугюнау газете не очень долго, не более месяца. На газете писали еще "июнь", а Хугюнау был уже по горло сыт ею. В первом порыве ему удался программный номер с программной статьей; но поскольку сразу же после этого ничего нового ему в голову не приходило, то он потерял к газете всякий интерес. Возникало впечатление, что он забросил в угол свою игрушку, так как она ему больше не нравилась. И если даже за этим просматривалось сформировавшееся мнение, что из провинциального листка никак невозможно сделать влиятельную газету, все же Хугюнау было просто скучно, он, собственно, не хотел больше ничего слышать обо всем этом, а реалии газетного дела его просто раздражали. Он и раньше никогда особенно не торопился, собираясь на свою работу, а теперь и вовсе подолгу валялся в кровати, растягивал завтрак сверх всяких приличий и только скрепя сердце, направлялся Б свой рабочий кабинет во флигеле, да, а частенько случалось и такое, что он задерживался на кухне у госпожи Эш, чтобы поговорить с ней о ценах на продукты питания. Оказавшись в конце концов в редакции, он в основном скоро снова спускался вниз и проскальзывал к печатной машине.

Маргерите играла в саду. Хугюнау крикнул ей через двор; "Маргерите, я в типографии".

Девочка подбежала к нему, и они вместе вошли в помещение, "Доброе утро", — кратко поздоровался Хугюнау. С тех пор, как Линднер и помощник наборщика стали его подчиненными, он старался быть с ними как можно более кратким. Впрочем это их мало беспокоило, и у него снова возникло впечатление, что они действительно презирают его, человека, который ничего не смыслит в машинах. Сейчас они работали в наборной, и Хугюнау, держа малышку за руку, попытался, заглядывая из-за спин, разобраться в их работе и был рад, когда они оставили наборную и снова оказались у его печатной машины.

Печатная машина все еще нравилась ему. Человек, который всю свою жизнь продавал произведенный машинами товар и для которого фабрики и владельцы машин занимали положение необычайное и, собственно говоря, недостижимое, наверняка воспримет как особое событие факт, что он сам вдруг стал владельцем машин, и вполне может быть, что у него сформируется то исполненное любви отношение к машине, которое почти всегда характерно для мальчишек и недоразвитых народов, отношение, героизирующее машину, проецирующее ее на возвышенный и не обремененный рамками уровень собственных представлений и захватывающих героических подвигов. Мальчишка часами может наблюдать за локомотивом на вокзале, в глубине души радуясь тому, как он переставляет вагоны с одной колеи на другую, часами мог сидеть и Вильгельм Хугюнау перед своей печатной машиной, с любовью взирая на нее серьезным и пустым мальчишеским взглядом из-за стекол очков, испытывая безмерное чувство удовлетворения от того, что она движется, глотает бумагу и возвращает ее обратно, Избыток любви к этому живому существу так переполнял его душу, что в ней не могли проклюнуться ни честолюбие, ни хотя бы попытка понять все же эти непостижимые и удивительные функции машины; он с удивлением и нежностью, почти что со страхом воспринимал ее такой, какой она была.

Маргерите залезла на рулон бумаги, а Хугюнау сидел на красного цвета лавке, стоявшей рядом. Он посматривал то на машину, то на ребенка. Машина была его собственностью, она принадлежала ему, ребенок принадлежал Эшу. Некоторое время они бросали друг в друга скомканным листком бумаги; затем Хугюнау устал от такой игры в "мячик", он закинул ногу на ногу, протер очки и сказал: "И на объявлениях можно было бы кое-что заработать".

Девочка продолжала играть бумажным мячиком.

Хугюнау продолжал: "Я и не представлял себе, что все так плохо. С газетой вышла промашка… но тем не менее у нас есть типография. Тебе ведь нравится печатная машина?"

"Да, поиграем в печатную машину, дядя Хугюнау!"

Маргерите спустилась с рулона бумаги и забралась к Хугюнау на колени. Затем они взялись за руки и начали ритмично раскачиваться назад и вперед, скандируя в такт движению: "Чух, чух".

Хугюнау притормозил. Маргерите осталась сидеть верхом на его коленях. Хугюнау немного запыхался: "С газетой вышла промашка. Если дело пойдет так и дальше, то мы упадем до четырехсот экземпляров. Но если у нас будет две страницы объявлений, то это будет хороший бизнес, и мы разбогатеем. Не так ли, Маргерите?"

Маргерите подпрыгивала на его коленях, а Хугюнау начал трясти ими, имитируя скачущую лошадь; девочка смеялась, поскольку в такт трясущимся коленям он приговаривал: "Да, ты бу-дешь бо-га-той, ты бу-дешь бо-га-той. Ты рада этому, Маргерите?"