И Хугюнау с заправленным в воротник платком поспешил обратно в зал.

"А как с офицерами, сестра?" — поинтересовался Флуршютц.

"Ах, о них больше нет необходимости заботиться, они наверняка сами найдут возможность добраться к себе".

"Прекрасно, что ж, кажется, все улаживается. Но от Ярецки нам никуда не деться".

Ярецки и доброволец доктор Пельцер все еще сидели в саду под оркестровой площадкой. Ярецки пытался рассмотреть фонарики сквозь коричневое стекло бокала из-под грога.

Флуршютц подсел к ним: "Как насчет того, чтобы отправиться баиньки, Ярецки?"

"С бабой пойду баиньки, без бабы- нет, все началось с того, что мужики стали спать без баб, а бабы — без мужиков… и это было плохо".

"Тут он прав", — сказал доброволец.

"Может быть, — согласился Флуршютц, — а вы пришли к этому выводу сейчас, Ярецки?"

"Да, именно сейчас… но знал я это уже давно".

"Этим вы, вне всякого сомнения, спасете мир".

"Да уж достаточно будет, если он спасет Германию…" — сказал доброволец Пельцер.

"Германию…"- повторил Флуршютц и посмотрел в опустевший сад.

"Германию… — еще раз сказал Пельцер, — тогда я пошел на фронт добровольцем… сейчас же я рад, что сижу здесь".

"Германию… — протянул Ярецки, по лицу которого покатились слезы — Слишком поздно… — он вытер глаза, — Флуршютц, вы хороший парень, и я люблю вас",

"Это славно с вашей стороны, и я люблю вас… Не отправиться ли нам сейчас домой?"

"У нас нет больше дома, Флуршютц., мне бы хотелось попробовать найти его, женившись".

"Для этого сегодня уже тоже слишком поздно", — сказал доброволец.

"Да, Ярецки, поздно уже", — подтвердил Флуршютц.

"Для этого дела никогда не бывает поздно, — взвыл Ярецки, — но ты мне оттяпал ее, ты, сволочь".

"Ну, Ярецки, теперь самое время, чтобы вы в конце концов малость пришли в себя,."

"Если ты оттяпаешь ее мне, то я оттяпаю ее тебе… поэтому войне придется продолжаться вечно… а пробовал ли ты сделать все это ручной гранатой?- он кивнул с серьезным видом- Я пробовал., хорошие яйца, ручные гранаты… гнилые яйца".

Флуршютц взял его под руку: "Да, Ярецки, вероятно, вы даже правы., да, и возможно, это действительно единственное средство взаимопонимания. Только теперь пойдемте, мой ДРУГ".

У входа солдаты уже собрались вокруг сестры Матильды.

"Держитесь, Ярецки", — сказал Флуршютц.

"Есть, — откликнулся Ярецки, он подошел к сестре Матильде, стал по стойке "смирно" и отрапортовал: — Один лейтенант, один старший врач и команда в составе четырнадцати человек построены… позвольте доложить, что он мне ее оттяпал… — Он выдержал небольшую театральную паузу, а затем вытащил из кармана пустой рукав и начал размахивать им перед длинным носом сестры Матильды, — Чистый и пустой".

Сестра Матильда громко объявила: "Кто желает ехать, пусть едет; с остальными я пойду пешком",

Примчался Хугюнау: "Надеюсь, все в порядке, милостивая государыня, и мы в полном составе. Позвольте пожелать счастливо добраться домой…"

Он простился с сестрой Матильдой, с доктором Флуршютцом, с лейтенантом Ярецки, с каждым из четырнадцати солдат персонально, при этом представляясь "Хугюнау".

Чего я, собственно, хотел от Мари? Я приглашал ее к себе, она пела, я, стараясь держаться целомудренно, сватал ей Нухема, талмудиста, этого, следует, наверное, сказать, талмудиста-отщепенца, и я опять позволял ей уйти, укрыться в стенах ее серого приюта. Чего я хочу от нее? Почему она соглашается на эту игру? Она хочет спасти мою душу, может, она хочет взвалить на себя бесконечную, по сути своей невыполнимую задачу — поймать талмудистскую душу еврея, передать ее Иисусу? Впрочем, что он себе думал, этот Нухем? Казалось, я полностью прибрал к рукам двоих людей, и тем не менее я не знал ничего о них, не знал, что они думают и что будут есть сегодня за ужином; человек настолько одинок, что никто, даже сам Господь Бог, сотворивший его, ничего о нем не знает.

Положение дел обеспокоило меня чрезвычайно сильно, тем более, что я мог представить себе Мари только как существо, которое до самого края заполнено песнями и цитатами из Библии. В своей обеспокоенности я отправился в приют. Мне пришлось прийти дважды, прежде чем я смог ее встретить. Она была в миссии для больных и всегда возвращалась домой только вечером. Итак, я расположился в приемной, рассматривал цитаты из Библии на стене, рассматривал портрет генерала Бута[39] и обдумывал еще раз все возможности. Я вспоминал свою первую встречу с Мари, случайную встречу с Нухемом, я вызывал в своем воображении все, что произошло с тех пор, я старался запомнить все очень точно, не исключая того, что происходило в данный момент; осматривая с большим вниманием приемную, я ходил по комнате, которую уже начали медленно заполнять сумерки, поскольку испортилась погода; на улице упали первые тяжелые капли дождя, и проникновение темноты в комнату ускорилось. Я спросил себя, не сохранить ли в своей памяти и двух стариков, которые, подобно мне, сидели в этой комнате, я запомнил их — к чему рисковать. Они выглядели очень уставшими, невозможно даже понять, о чем они думали, для них я был пустым местом.

Мари пришла уже поздно. Обоих стариков увели, и в моей душе даже шевельнулся какой-то страх, что со мной могут поступить точно так же. В плохо освещенном помещении она узнала меня не сразу. "Благослови вас Господь", — произнесла она. Я ответил: "Это как притча". Теперь, узнав меня, она ответила: "Это не притча. Пусть благословит вас Господь". На что я сказал: "У нас, у евреев, все — притчи". Она ответила мне на это: "Вы не еврей". На что я возразил: "Хлеб и вино не меньшая притча; к тому же я живу вместе с евреями". "Наш приют постоянно с Господом", — сказала она. Так было правильно, так я представлял ее себе, на все — высказывания из Библии. Теперь она снова была в моем распоряжении, и я повысил голос: "Я запрещаю вам когда-либо впредь заходить в мою еврейскую квартиру", но это прозвучало здесь бессмысленно, наверняка нужно, чтобы она снова побывала у меня, дабы можно было рассудительно поговорить с ней. Я улыбнулся и сказал: "Шутка, увы, шутка". И хотя мне удалось спастись таким образом от своих собственных слов, переметнувшись к словам чужака, словам чуждого народа, подавшись под покровительство чужого бога, это не помогло, я не смог обрести свою уверенность снова — может быть, я действительно был очень уж измучен ожиданием, стал дряхлым, как те два старика, которых в конечном итоге вывели из приемной, был унижен ожиданием, творение вместо творца, низвергнутый Бог. Чуть ли не униженным тоном я произнес: "Мне хотелось предотвратить ваши неприятности, доктор Литвак обратил мое внимание на их возможность". Это, впрочем, было перекручиванием реального положения дел, поскольку тот ведь опасался неприятностей только для Нухема. И призывать столь смешное полусвободомыслие себе в свидетели! Худшего оскорбления моему чувству собственного достоинства я не мог бы найти. То, что она ответила мне, было столь простодушным: "Кто в радости, тому не страшны никакие неприятности". После этого оскорбления у меня кончилось терпение, и я не заметил, что теперь, собственно, улаживаю дела дедушки и доктора Литвака. "Тебе не следует больше иметь дело с молодым евреем, у него толстая жена и куча детей". О, если бы я только мог прочитать, что творится у нее в душе, если бы я мог знать, задел ли и ранил ли я ее этим, раскрыть нараспашку ее сердце, которое утверждает, что оно в радости; но никакого волнения я не заметил, может, она вообще ничего не поняла. Она просто сказала: "Я хочу к вам прийти. И мы будем петь". Я сдался. "Мы можем пойти прямо сейчас",ответил я, все еще храня остатки надежды на то, что еще смогу определять ее путь. Она отказалась: "Большое спасибо, но мне еще раз нужно навестить своих больных".