Я взял с полки книгу испанского художника. Вспомнил, как приехал на его выставку в Вене — и как бродил между огромных пластин, закрученных или вытянутых, как волны. Как потом обедал с девушкой-литагентом и чуть не закрутил с ней роман; а вечером познакомился с русской — и теперь она ждала от меня ребенка.

Чем ближе подступало прошлое, тем явственнее было чувство, что с этим прошлым меня ничто не связывает. Что я очутился между пластинами испанского художника, только в реальности. И что время, в которое я попал, мне враждебно.

За бульваром та же улица. Но в этой части нет ни кафе, ни музеев. Мерцают сквозь тяжелую от пыли листву фасады особняков, торчат комоды жилых домов — с балконами, выдвинутыми как ящики. Нет ни людей, ни машин. Ничего не стоит перейти улицу на красный свет. Но девушка стоит на бульваре и упрямо ждет зеленый. От нетерпения она переступает тонкими ногами, не меняя при этом осанки, отчего кажется, что ноги живут отдельно. Наконец дают зеленый. Осторожно, словно пробуя ногами воду, она переходит улицу и исчезает в тени. Спустя минуту ее силуэт — на фоне решетки. Девушка сбавляет шаг и поправляет на плече майку. В скругленных окнах видно ее отражение. Как она разглядывает крыльцо особняка и колонны. Фонари над входом. И идет дальше. Никто, кроме постового в будке, не обращает на девушку внимания. Но и тот, докурив, закрывает за собой дверцу. Опять тишина, духота. На мостовой тлеет окурок. В темноте слышно, как щелкают пляжные шлепанцы. Но этот звук скоро затихает.

О смерти одноклассницы мне сообщили на сайте. Написала девочка, то есть теперь уже дама, — они со школы дружили, и девочка знала, что между нами в школе “что-то было”. Из письма я узнал, что ее нашли в коматозной гостинице, “Турист” или “Спутник” — не помню. Снотворное и алкоголь в диком количестве, без вариантов. Но случай это или самоубийство — неизвестно. Похороны во вторник, тогда уже наступила пятница. Да и о какой любви шла речь? Сидели за одной партой, касались коленками. Пару раз целовались в подъезде и однажды танцевали медленный танец, сгорая от стыда перед сверстниками. А потом она уехала, исчезла из нашего класса. Стала артисткой или что-то в этом роде — не знаю. Только несколько лет назад, когда я заказывал мебель, мы заочно встретились. В договоре стояла знакомая фамилия, и я с удивлением понял, что девочка, в которую я был влюблен школьником, теперь хозяйка салона. И вот, надо же…

“Такие часто работают с подставными фирмами”.

Я открыл в телефоне новое сообщение.

“Идеальная кандидатура”.

Но пальцы отказывались нажимать кнопки. Мне вдруг вспомнилась ее мать, худая женщина в синей юбке. Ее седые и почему-то всегда распущенные волосы. Эклеры на тарелке, которыми она меня угощала. Несуразно маленькие для такого роста руки. Представил, как она теребит фартук, как дрожат сухие губы — когда приходят эти . Как следователь, та самая толстая, открывает “горькую правду о дочери”, чей портрет стоит в траурной рамке.

Картина выглядела отвратительной, гнусной.

“Ну что, что?” Глаза блуждали по комнате.

В ответ с коробки скалился младенец.

“Давай соглашайся! — Я принялся упрашивать ее — так, словно она сидела в соседней комнате. — А то ведь сожрут, схряпают — сама знаешь гадов”.

Рассказал про нашу старенькую корректоршу и дорогие лекарства, на которых она держится. Что верстальщику надо платить за учебу сына.

У всех долги, кредиты. Болячки. Не говоря о моем семействе. “К нормальной жизни привыкаешь быстро…”

Я говорил — а внутри разгоралась злость. Ненависть — к системе, которая ставит всех на колени. К людям, позволившим эту систему построить. Зажав телефон, изо всех сил лупил подушку, воображая толстую. И дрожал, задыхался от страха и наслаждения.

…Улица по-прежнему пустовала. Жарко, тихо — ни знака, ни намека. Ни звука. Только листва набрякла — наверное, перед ливнем. И шелестит мелкой дрожью.

Кнопка вдавилась, хрустнула.

“Ваше сообщение отправлено”.

Теперь звучало только пение.

По ночам играла музыка. Первое время, когда жара только пришла в город, я недоумевал: откуда? А несколько дней назад подсмотрел, что это посольские устраивают пикники в соседнем дворе — именно ночью, когда не так жарко.

Сидя на подоконнике, я ощутил забытое, детское чувство тревоги и восторга. А еще музыка разбудила сознание чего-то значительного и вместе с тем простого, обыденного. Того, что оберегало меня с той поры, когда ушел отец и между мной и миром никого не осталось. Это ощущение было отчетливым, как вкус молока или хлеба. Когда мир и вселенная живы. Не только деревья или трава, люди — когда живы дома и улицы; шары на пожарной каланче или решетка с воротами.

Подросток, сидевший ночами на подоконнике, думал: так будет всегда.

“Наверное, каждый из нас хочет вернуть это ощущение”.

Я спрыгнул с подоконника, вытер пот.

“И художник, и толстая”.

Но как это сделать?

Из дверей подъезда метнулась полоска света.

От неожиданности я тихо присвистнул.

“Да, но с какой стати?” Спрыгнул, задернул штору.

На террасе художник нас даже не представил.

И снова ощутил укол ревности. Вакуум, провал под сердцем.

Кабинка лифта поднималась по стеклянному пеналу. “Второй, третий, четвертый…” Я сосчитал этажи. На последнем лифт замер, по лестнице прокатился звук хлопнувшей двери.

Мое воображение нарисовало тусклую лампу и двустворчатые двери. Как хрустит под ногами выбитая плитка. Вот я протягиваю руку и нажимаю кнопку звонка. Вот за дверью слышны шаги, это стучат ее шлепанцы. Дверь приоткрывается, ее глаза — изумленный испытывающий взгляд. Вот она кусает губы, озирается. Снова смотрит мне в лицо, поправляет на плече маечку. И отступает внутрь комнаты, впускает меня.

Я закрыл лицо. Коробки с детскими вещами виднелись сквозь пальцы. Еще вчера я носился по городу, заказывал эти штуки. Принимал пачки от курьеров, расписывался в квитанциях. Совал чаевые, словно хотел замять неловкость, откупиться. А сейчас не могу представить — зачем? От чего откупиться?

Дверь во дворе снова хлопнула. Ссутулившись под тяжестью рюкзака, она быстро шла через двор. Кеды, рюкзачок, темные джинсы — от пляжной девушки ни следа.

“Другой человек!”

Здание, куда вошла девушка, выглядит необитаемым. Не дом, а бетонный бункер. Крепость. Но если нажать кнопку и произнести нужное слово, дверь откроют. Посетителей встречает охранник, у него за спиной широкая лестница. В полуподвале оборудован большой зал. Лампы освещают отбитые до кирпича стены, экран и гигантские динамики. Вдоль стен стоят колонны, но людей в зале так много, что не видно, куда эти колонны опираются — или парят в воздухе.

Люди в зале разбиты по парам, эти пары неравные. Пожилой кавалер держит совсем юную девицу. Дама со студентом, девушка с девушкой. Парень, вообще один. Но это никого не смущает. Все молчат, не двигаются. Опустив головы, ждут. В тишине слышны дыхание и звон посуды за барной стойкой. Но вот вступает музыка, первые аккорды. Танго! И пары приходят в движение. Огни софитов мигают, отбивая такт. Разворот и поддержка и снова шаг. Смешно и трогательно выглядят неуверенные, старательные движения. Как серьезны и сосредоточенны лица — будто им нужно решить сложное уравнение. И как неловко задевают они друг друга спинами и локтями.

Девушка прикрыла служебную дверь и села на дальнем конце стойки. Бармен кивнул ей как старой знакомой. Она бросила в пиво пригоршню льда и дольку лимона, тщательно раздавила лимон трубочкой и только потом пригубила. Раскрыла книгу.