Былъ темный, дождливый, осенній вечеръ. Вѣтеръ сильно бушевалъ, заглушалъ уличный шумъ и заунывно доносился въ комнаты. Кречетовъ сидѣлъ на диванѣ, обнявъ блондинку, а она склонила голову на его плечо. На столѣ въ полсвѣта горѣла лампа, въ комнатѣ было темновато, на улицѣ завывалъ вѣтеръ. Они молчали. Онъ млѣлъ отъ любви и блаженства, которое она даетъ ему уже около мѣсяца, а она думала, что хотя онъ и очень некрасивъ, но онъ опьяняетъ ее своею первою, страстною любовью и ей пріятнѣе ласкать его, чѣмъ очень красиваго мужа, котораго она, однако, любитъ по-прежнему и будетъ его одного любить. Кречетовъ смѣшонъ, и она не любила и не любитъ его, онъ только опьяняетъ ее, беретъ, уноситъ и дѣлаетъ съ нею то же, что и мужъ… Да, да, она не любитъ Кречетова, а любятъ только мужа…

Она бросается на шею мужа, появившагося нежданно въ дверяхъ. Она плачетъ, цѣлуетъ его и какъ горлинка воркуетъ:

— Я только тебя, тебя, мой милый, хорошій, только тебя люблю. Я не люблю его. Онъ — уродъ, онъ хватаетъ меня, цѣлуетъ, дѣлаетъ пьяной и уноситъ… Я теряю разсудокъ. Дорогой мой, мужъ мой, я тебя только люблю! Я не хочу его любить. Онъ — уродъ, онъ смѣшной! — И она цѣлуетъ и мочитъ слезами руки мужа, его лицо, его грудь сквозь рубашку.

— Какой вы подлецъ, милостивый государь!.. Вонъ, или я васъ вышвырну за окошко! — крикнулъ мужъ блондинки.

Кречетовъ былъ какъ во снѣ, но „подлецъ“, „вонъ“ и „вышвырну“ возвращаютъ его, всегда пугавшагося крику и руготни, къ дѣйствительности.

— Тебѣ… говорю: вонъ! — слышитъ онъ отчетливо крикъ мужа блондинки и, безъ шляпы, безъ пальто, робко идетъ къ двери, спускается по лѣстницѣ, выходитъ на дворъ и останавливается посреди его. Онъ простоялъ нѣсколько минутъ безъ мыслей, съ совершенно подавленною головою. Дождь мочилъ его, холодъ освѣжалъ его голову, а вьюга, какъ музыка, успокоивала его умъ.

„Такъ она меня не любитъ! — думаетъ онъ. — Она играла мною, обманывала меня!.. Да за что же все это?… Что я сдѣлалъ?… Я — уродъ… Я — смѣшонъ…“ и онъ бросился бѣжать къ воротамъ.

— Куда это, баринъ, безъ шапки? Чуть съ ногъ не сшибли, — говоритъ дворникъ, хватая Кречетова, который, какъ сумасшедшій, набѣжалъ на него.

— Пустите, пустите! Я не долженъ жить, мнѣ умереть, утопиться нужно, — въ бреду бормоталъ Кречетовъ.

Дворникъ не пустилъ его, отвелъ на квартиру, и онъ чрезъ часъ лежалъ въ сильной горячкѣ. Его лѣчилъ лучшій докторъ, но изъ товарищей никто не навѣщалъ его, не навѣщала его и блондинка. Ей жалко было его уже и тогда, когда мужъ кричалъ на него, но она боялась мужа и не навѣщала больнаго. Она не сказала мужу, что у ней съ Кречетовымъ была связь.

— Онъ только цѣловалъ меня, объяснялся въ любви, — говорила она мужу, смотря прямо въ глаза, а сама думала: „Я вѣдь не виновата, я не хотѣла, это нечаянно… Я скажу священнику на духу и Богъ проститъ меня…“

Выздоровѣвъ, Кречетовъ дрался съ мужемъ блондинки на дуэли. Мужъ блондинки стрѣлялъ первый и шальная пуля его пистолета попала Кречетову въ руку, что не мало удивило мужа блондинки, такъ какъ онъ первый разъ во всю свою жизнь держалъ пистолетъ въ рукахъ. Удачный выстрѣлъ такъ его удивилъ, что онъ гордо стоялъ и прямо смотрѣлъ на противника, когда тотъ цѣлился въ него. И вдругъ онъ удивился еще болѣе и вскрикнулъ:

— Что вы дѣлаете?

Кречетовъ выстрѣлилъ себѣ въ грудъ.

Дуэль осталась тайно. Раны Кречетова оказались опасными, но счастливыми, такъ никъ „существенные механизмы организма не были въ территоріи вліянія пуль“, какъ заявилъ лѣчившій его докторъ. Чрезъ полгода Кречетовъ перемѣнилъ квартиру и по-старому ходилъ въ университетъ, занимался, только сталъ угрюмъ, лицо его было постоянно надутымъ, рѣчь его стала зла.

Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ онъ кончилъ курсъ кандидатомъ и, подъ вліяніемъ шума и говора того времени, поѣхалъ въ деревню. Въ 1863 году онъ бросилъ съ отвращеніемъ „деревню“ и уѣхалъ за границу, гдѣ слушалъ курсъ естественныхъ наукъ въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Изъ-за границы онъ вернулся опять въ деревню, подъ вліяніемъ шума и говора о появившемся на Руси земствѣ. Онъ съ тѣхъ поръ постоянно зажилъ въ имѣніи, недалеко отъ уѣзднаго города, въ который онъ ѣздилъ каждый день, какъ членъ уѣздной управы. Пріѣзжая въ мѣсяцъ раза три-четыре въ С-нскъ по дѣлахъ земства, онъ любилъ бывать у Рымниныхъ. Катерину Дмитріевну онъ засталъ еще въ коротенькомъ платьицѣ и почти съ плоскою грудью, но она нравилась ему и тогда, какъ бойкая, умная и хорошенькая дитя-дѣвочка, совершенно не похожая на коварный предметъ его московской любви. То была блондинка — кругленькая, румяная и улыбающаяся, какъ херувимъ, а эта была брюнетка, худощава, бойка, но серьезна и въ ея глазахъ свѣтились мысль, умъ, любознательность… Нравилась ему Катерина Дмитріевна еще дѣвочкой, а когда она превратилась въ дѣвушку, онъ уже полюбилъ ее и, какъ казалось ему, полюбилъ спокойно, умомъ и сердцемъ вмѣстѣ,- полюбилъ не только за ея красоту; но и за ея умъ, за ея доброту, искренность, полное отсутствіе кокетства. Онъ не хотѣлъ говорить ей о своихъ чувствахъ до тѣхъ поръ, пока не явятся сами собой; между ею и имъ дружба, откровенность, глубокое уваженіе; но, какъ читатель видѣлъ, онъ не выдержалъ и объяснился вгь любви ранѣе, когда еще не было дружбы между ею и имъ.

„Она меня не любитъ, — думалъ онъ, возвращаясь отъ Рымниныхъ послѣ любовнаго объясненія. — Я — уродъ, но у меня проницательный взглядъ… Право, я сталъ другимъ. Тогда, какъ Отелло, я волновался, на дуэли дрался, топиться и стрѣляться хотѣлъ… Боже, сколько глупостей!.. А теперь спокойно разсуждаю, хоть на душѣ и тяжело… Я люблю ее не за одну красоту, но и за ужъ за добрую душу… Я отъ души буду радоваться ея семейному счастію. Съ другимъ… Семейное счастіе не для меня“, вздохнувъ закончилъ онъ и безъ мыслей зашагалъ къ своей квартирѣ.

Ирина Андреевна въ девятомъ часу вечера вышла изъ дома дивизионнаго, генерала и неторопливою походкой направилась къ городскому саду. Она почти ни о чемъ не думала, была спокойна, какъ тиха и спокойна была ночь, и, какъ блѣдный, отраженный, не самостоятельный свѣтъ луны ночи, были блѣдны и неопредѣленны отрывки мыслей въ ея головѣ. Какъ солнце, жгла и горѣла въ ея головѣ мысль о продажѣ самой себя, воспламеняла ея глаза, усиленно заставляла трепетать и болѣзненно сжиматься ея сердце, ломать нервно руки и то надѣяться на счастіе и блаженство впереди, то вздрагивать и чуть не падать въ обморокъ отъ могущихъ произойти послѣдствій продажной любви. Но какъ солнце, пройдя свой дневной путь, картинно, не жарко склоняется къ закату, поиграетъ у горизонта и спрячется наконецъ, а ночью только на лунѣ блеститъ и отражается его свѣтъ, — такъ и Ирина Андреевна, послѣ страшнаго напряженія мыслей и тревоги отъ нихъ, теперь шла спокойно и въ ея головкѣ шевелились только обрывки прежнихъ мыслей, — шевелились тихо, блѣдно, какъ лунный свѣтъ блѣдно отражаетъ солнце. И смотрѣли ея темные бархатные глаза спокойно и нѣжно, и были чуть-чуть зарумянившись ея щеки, и ровна, плавна была ея походка, и беззаботно поворачивалась ея головка направо и налѣво.

Она вошла въ Городской садъ. „Его еще нѣтъ, — думаетъ она, идя по условленной аллеѣ. — Это хорошо. Если онъ уважаетъ меня и себя, онъ не долженъ придти первымъ. Онъ долженъ знать, что я въ тревогѣ и должна успокоить себя… Это доказываетъ его умъ, умѣнье сдерживать свои чувства… „Какъ я его обрадую, какъ я его обрадую!“ — вспоминаетъ она слова полицеймейстера и улыбается.

„Стараго, уродливаго, трясущагося старца я бы никогда не полюбила, за милліоны не была бы его любовницей. Фи, гадость!“ подумала она и, вмѣсто старца, образъ губернатора мелькаетъ предъ ней, и въ ея головкѣ начали рисоваться игривыя, пикантныя, но не чуждыя поэзіи и любви, сцены. Она любитъ его, какъ героиня романа, она видитъ въ немъ героя, который обворожилъ ея душу, наполнилъ мыслію о себѣ ея головку, своею нѣжностью и горячею страстью заставилъ искренно биться горячо и скоро ея сердце, — и румянецъ, румянецъ волненія неиспытавшаго любви сердца, покрываетъ ея хорошенькія щечки, а ея бархатные глаза невольно потупляются стыдливо въ землю.