А взводъ жандармовъ, какъ и прежде, остановился у парадныхъ дверей института, — какъ прежде, военный полковникъ слѣзъ съ фаэтона и вошелъ парадными дверями. Отдавъ шубу почтенному швейцару, онъ хотѣлъ идти на верхъ по лѣстницѣ, но, увидѣвъ идущаго въ нему директора, остановился и, подавая медленно руку, началъ говорить тѣмъ голосомъ, въ которомъ, при снисходительно-ласковомъ тонѣ, слышенъ и укоръ, и гнѣвъ, и жалость, и досада, и смѣхъ, и, что главное, полное пренебреженіе въ говорящему.

— Скажите, полковникъ, когда вы перестанете даромъ тревожить насъ? Въ телеграммѣ — васъ окружила толпа, васъ чуть не бьютъ и въ корридорахъ шумъ, слышный за версту, а на самомъ дѣлѣ застаю васъ гуляющимъ по корридору! Съ войскомъ не шутятъ, полковникъ!.. Послѣднія слова были полны презрѣнія.

Послѣ ухода толпы и до пріѣзда жандармскаго полковника голова директора была полна роемъ мыслей о самомъ себѣ. Ему въ сотый разъ мерещились дѣти, позоръ его, отставка, нищета; потомъ лѣзли проекты оправданія предъ начальствомъ, рисовались картины, въ которыхъ нужно было представить безпорядки студентовъ. Въ этихъ картинахъ студенты являлись то въ видѣ жалкихъ, увлекающихся юношей, къ которымъ должно было явиться чувство состраданія и слова прощенія, а онъ самъ — въ роли все понимающаго отца, у котораго чувство долга начальника борется съ чувствомъ долга отца въ дѣтямъ и у котораго, наконецъ, явилась идея примиренія въ своей особѣ обоихъ безъ ущерба для того и другаго; то рисовались картины, въ которыхъ студенты являлись толпою дикихъ, помѣшавшихся на современныхъ идеяхъ фанатиковъ, а онъ, такъ смѣло и высоко державшій жезлъ власти, удержалъ этотъ жезлъ безъ пятенъ, безъ царапинки, но самъ лично, какъ знаменоносецъ, пострадалъ сильно, — онъ былъ въ серединѣ боя, спасъ знамя, но самъ контуженъ, контуженъ кругомъ. Потомъ онъ думалъ, какой лучше изъ этихъ двухъ плановъ выбрать, чтобы не потерять ничего, и его беретъ страхъ, что не повѣрятъ ему, что прогонятъ его, что всѣ будутъ знать, — и нищета, позоръ, проклятіе дѣтей опять проносятся у него въ мысляхъ и опять слезы подступаютъ къ его глазамъ… Военный полковникъ и его слова, полный укора и сказанныя такъ прямо, были ушатомъ холодной воды на его воспаленную голову. Онъ пришелъ въ себя, принялъ свой нормальный видъ и что-то въ родѣ чувства презрѣнія въ военному полковнику изобразилось на его лицѣ, но слова неплавно, робко шли съ языка.

— Я телеграммы вамъ не писалъ… Вѣроятно, деканъ погорячился… Такъ, пустяки. Собрались не на сходку, а такъ… Шли на работы въ мастерскія и лабораторію и повстрѣчали меня… Спрашивали и просили, нельзя ли помочь какъ-нибудь увольненнымъ… Больше ничего… Не безъ того, чтобы сзади не было крика… но ничего серьезнаго, пустяки… Я имъ сказалъ, чтобы разошлись, они и разошлись. Лучше, если безъ насилія.

— У васъ все къ лучшему, полковникъ, — улыбаясь саркастически, отвѣчалъ военный полковникъ. — Мнѣ нѣтъ дѣла, кто писалъ телеграмму, но для меня непріятны ложныя тревоги. Наше начальство имѣетъ серьёзный взглядъ на свои обязанности. Я донесу ему, какъ вы мнѣ передаете, но вы дадите мнѣ письменное заявленіе, для чего насъ требовали и почему, когда мы пріѣхали, въ институтѣ былъ не шумъ, а невообразимая тишина.

— Хорошо, я вамъ дамъ подробное изложеніе, — говорилъ директоръ уже гораздо ровнѣе и повелъ военнаго полковника въ канцелярію.

Выпроводивъ гостя, директоръ успокоился и принялъ, повидимому, свой обыкновенный видъ. Онъ ходилъ по всѣмъ заламъ, чертежнымъ, мастерскимъ и лабораторіямъ, какъ всегда, разговаривалъ съ лаборантами и мастерами, — и только потому, что онъ проходилъ, какъ бы не замѣчая встрѣчающіеся кое-гдѣ безпорядки, чего прежде никогда не дѣлалъ, видно было, что онъ не совсѣмъ въ обыкновенномъ состояніи.

Въ пять часовъ, какъ всегда, онъ обѣдалъ и за столомъ противъ него сидѣли его малютки-дѣвочки; около старшей сидѣла гувернантка, пожилая нѣмка, а около младшей — старушка-няня; за обѣдомъ онъ тоже, какъ всегда, шутилъ и разсказывалъ. Послѣ обѣда онъ хотѣлъ заснуть, но сонъ бѣжалъ отъ него и ему на умъ опять, шли тѣ же мысли: проекты подробнаго изложенія дѣла предъ начальствомъ, страхъ быть скомпрометированнымъ передъ нимъ, возможность отставки, семья, бѣдность… Онъ всталъ, одѣлся въ парадный мундиръ и вышелъ, не простясь съ дѣтьми, чего прежде никогда не дѣлалъ и о чемъ вспомнилъ, уже выйдя на улицу. Ему безсознательно хотѣлось разсѣять свои мысли и онъ искалъ людей, искалъ развлеченія, не хотѣлъ оставаться съ самимъ собою. Онъ шелъ прямо и скоро, разсматривалъ пристально проходящихъ, шевелилъ губами и тихо не то напѣвалъ что-то, не то разговаривалъ самъ съ собою. Онъ очутился около театра. Это хорошо, — думалъ онъ, — я тамъ развлекусь. Сегодня идетъ „Галька“ Монюшки. Отлично. Музыка дѣйствуетъ на меня всегда успокоительно… Но тамъ встрѣтишь массу знакомыхъ, будутъ разспрашивать, соболѣзновать, коситься… Нѣтъ, лучше не пойду». Но, помимо своей воли, онъ отворилъ двери, вошелъ въ корридоръ, подошелъ къ кассѣ, взялъ билетъ и, только когда вошелъ въ освѣщенный залъ, сознаніе сдѣланнаго возвратилось къ нему. — «Все къ лучшему», — мелькнуло у него въ головѣ. Онъ хотѣлъ принять серьезный видъ, идти въ своему мѣсту, не смотря по сторонамъ, и онъ, вытянувшись черезчуръ уже прямо, пошлъ къ третьему ряду креселъ; но глаза не слушались его и блуждали по сторонамъ: вмѣсто правой стороны, онъ подошелъ къ лѣвой; замѣтивъ ошибку, нервно повернулъ налѣво, наступилъ кому-то на ногу и, не извинясь, пролѣзъ къ своему мѣсту; но онъ и сидя все какъ-то возился, не могъ никакъ усѣсться покойно. Онъ старался слушать со вниманіемъ музыку и пѣніе; но звуки, какъ нарочно, бѣжали отъ него. Въ антрактѣ ему пришлось здороваться съ пятью-шестью знакомыми, и ихъ обыкновенныя, улыбающіяся лица казались ему подсмѣивающимися надъ нимъ. Они не разспрашивали его о происшествіяхъ въ институтѣ, потому что не знали о нихъ, — въ газетахъ еще ничего не было; но ему казалось, что знаютъ уже всѣ подробности, что смѣются надъ нимъ, что разговариваютъ съ нимъ изъ великодушія, и онъ старается подражать имъ — имѣть беззаботный видъ, улыбаться и говорить о малозначительныхъ газетныхъ новостяхъ; но онъ радъ былъ, когда окончился антрактъ, когда онъ могъ оставить знакомыхъ. Онъ опять старался весь обратиться въ слухъ, ловить, какъ голодный несъ крошки хлѣба, звуки, но все-таки звуки бѣжали отъ него, въ голову лѣзли тѣ же мысли. Онъ началъ мысленно разговаривать самъ съ собою объ оперѣ. — «Чортъ знаетъ что! — думалъ онъ. — Мужчина обманулъ дѣвку, дѣвка страдаетъ, какъ въ романахъ героиня-принцесса, объ измѣнникѣ!.. Ложь, чепуха! Но дѣло въ музыкѣ; что это поютъ?»

Артистка, въ малороссійской вышитой рубахѣ, въ простенькой юбочкѣ, съ монистами на шеѣ, съ небольшимъ, но симпатичнымъ голоскомъ, пѣла: «Ахъ не плыть мнѣ рыбкой въ Вислѣ, беззаботной ласточкой не быть мнѣ, птичкой перелетной, нѣтъ! Мнѣ шепчетъ вѣтеръ: твой Янко возвращается!» Глубоко грустная, охватывающая душу скорбью пѣсенка, спѣтая артисткой уже черезчуръ естественно и искренно, наконецъ, дошла до его души, и ему думается, что такъ всегда, всегда бываетъ, что все хорошее, свободное бѣжитъ отъ человѣка, и ему остается только плавать к мечтать объ этомъ. Ему вспомнились его юношескіе годы, его начало службы, его увлеченіе повѣявшею свободой на Руси, его успѣхи по службѣ, успѣхъ за трудъ, энергію, честно-либеральное отношеніе къ своимъ обязанностямъ и правдивое, смѣло-честное отношеніе къ людямъ и ихъ мнѣніямъ. Какъ хорошо ему было, какое внутреннее довольство царило въ немъ и какъ отражалось это и въ его быстромъ взглядѣ, и въ его громкой рѣчи, и въ его скорой походкѣ, и въ тѣхъ привѣтливыхъ, любящихъ взорахъ, которыми смотрѣли на него друзья, и даже въ тѣхъ злыхъ, но полныхъ уваженія, взглядахъ, которыми смотрѣли его враги! И вотъ какая благодарность за все: она, она, его героиня, его покойная жена, съ гордымъ взглядомъ, съ величественною осанкой и съ мягкимъ, проникающимъ въ душу голосомъ, стоитъ и говорятъ ему, что она любитъ его, что она давно, давно любитъ его, любитъ за его мягкую, добрую душу, за его смѣлые поступки и слова, за его умъ… «Ее-ль голубку не любилъ, ее ли я не миловалъ! И кто-жъ бѣдъ моихъ виною? — Ой калина! Ой малина! Галя бѣдная моя!» — слышитъ онъ жалобную пѣсню Яна, любимая дѣвушка котораго опозорена и брошена паномъ, — и слезы, сухія слезы, подступаютъ къ нему, и тяжело у него на душѣ. «За что, за что? — думаетъ онъ. — Она умерла, дѣти маленькія и я опозоренъ, изруганъ, ихъ попрекаютъ именемъ отца, дѣтямъ судятъ участь подлецовъ! За что?… Отчего Янъ не убиваетъ барина, а уходитъ съ толпой въ церковь? — вдругъ мелькаетъ у него въ головѣ новая мысль. — Вотъ женщина — такъ героиня! Она будетъ мстить, она подожжетъ и они сгорятъ… Трусиха! Баба! — думаетъ онъ, югда пукъ зажженой соломы падаетъ изъ рукъ Гальки, подъ вліяніемъ церковнаго напѣва. — Чего испугалась? Глупо!.. Но она простая, глупенькая, бѣдная дѣвушка, — ну, а ты, ты что сдѣлалъ за свой позоръ?»…. И вотъ ему кажется, что не Галька сошла съ ума, что это не она утопилась, а что это онъ вдругъ стадъ гадокъ и противенъ себѣ, что разсудокъ потерянъ у него, что ему больше ничего не остается дѣлать, какъ топиться. Онъ не дослушалъ конца оперы, онъ не могъ болѣе слышать и видѣть, какъ хоръ началъ пѣть надъ утопленицей, — кровь прильнула къ его головѣ, и онъ скоро вышелъ изъ залы театра. Въ корридорѣ уже было много народа, его часто останавливали, толкали, говорили надъ самымъ ухомъ и это успокоивало его; онъ неторопливо подошелъ къ платью, сдалъ билетъ, надѣлъ шубу. Морозъ охолодилъ его голову, и онъ задалъ себѣ вопросъ, что нужно сдѣлать завтра? Но вмѣсто отвѣта онъ опять задумался надъ недавно случившимся въ институтѣ, надъ послѣдствіями отъ того, «развѣ я первый? — думалъ онъ, когда тревожныя мысли начали подавлять его и онъ инстинктивно хотѣлъ успокоить самого себя. — Мало ли скандальныхъ исторій случалось съ гораздо выше меня стоящими людьми?»… Онъ припоминаетъ скандальныя исторіи, случавшіяся съ сильными міра сего; ему вспоминается недавняя исторія съ солью и желѣзомъ въ Нижнемъ-Новгородѣ, и ему кажется, что эти случаи успокоиваютъ его, онъ какъ будто забываетъ себя. Предъ нимъ проносятся герои нижегородской покражи соли и желѣза… «Позоръ, позоръ! Дневной грабежъ!.. И опоздай ревизія на пять дней, — всему конецъ! Разлилась бы Волга, кражи никто бы не видѣлъ, Вердеревскій былъ бы счастливъ, уважаемъ, у его любовницы были бы дома, рысаки, богатство… Случай, пустой случай — и всему конецъ… Каково ему было? Мнѣ, право, жаль Вердеревскаго… Но тамъ искупленіе въ наказаніи, а я обруганъ публично, осмѣянъ, какъ негодная дрянь, и меня прогоняютъ со службы»… И опять тѣ же мысли, и чѣмъ далѣе, тѣмъ все въ большемъ и большемъ ужасѣ, тѣмъ все съ большими и большими страшными послѣдствіями представляется ему случай съ нимъ. Онъ тихо шелъ, но теперь пустился чуть не бѣжать по направленію къ своей квартирѣ. Онъ позвонилъ у двери; ему отперли, лакей взялъ шубу. — Что, дѣти спятъ? — спросилъ онъ самымъ покойнымъ голосомъ. — Спятъ, — отвѣтилъ лакей. — Хорошо, — сказалъ онъ и вошелъ въ залу, удивляясь, почему онъ не запыхался, почему онъ спокоенъ. — О, у меня сильный характеръ и я смогу перенести и не такое несчастіе! Пустяки, право, пустяки!..