— Сказать, можно. Для чего не сказать, — отвѣтили мнѣ.

— И вы скажете мнѣ по правдѣ, по совѣсти, какъ на духу?

— Знамо, по совѣсти! Чего врать, — не корысть кака, али што… Какъ на духу скажемъ.

— И вотъ что они передали мнѣ: Сластовъ приходилъ вмѣстѣ съ рабочими, а надсмотрщики приходятъ позднѣе. Помощникъ директора, или пивоваръ, приходитъ въ восемь часовъ. Сластовъ, какъ только приходилъ, начиналъ работать: мѣрялъ посуду, смотрѣлъ за мочкой ячменя, работалъ самъ съ рабочими при перелопачиваніи проростающаго ячменя и всё записывалъ; съ рабочими былъ ласковъ, а съ пивоваромъ и директоромъ кланялся. Въ тотъ день, когда произошелъ грустный дли несчастнаго Сластова случай, онъ съ ранняго утра работалъ въ мочильнѣ, залѣзъ въ чанъ, мѣрялъ его и записывалъ въ книжку. Пришелъ пивоваръ, увидѣлъ, какъ Сластовъ вылѣзаетъ изъ чана, и сказалъ, зачѣмъ онъ безъ его спроса лазитъ вездѣ. Сластовъ отвѣтилъ, что онъ не зналъ, что лазить нельзя, такъ какъ ему директоръ завода сказалъ, что онъ можетъ мѣрить и смотрѣть все, а нельзя измѣрить чанъ, зарытый въ землю, не влѣзши внутрь его. „А я вамъ говорю, — сказалъ громко пивоваръ, — что нельзя лазить, куда я вамъ не позволю!.. Вамъ директоръ позволилъ, а я васъ прогоню!“ Пластовъ усмѣхнулся, да и ушелъ. Вотъ что видѣли и слышали рабочіе сами. А вотъ что они слышали отъ другихъ: Сластовъ ходилъ и не засталъ дома директора завода, потомъ ушелъ къ себѣ на квартиру. Квартира его была внѣ завода, — минутъ десять ходьбы отъ нея до завода. Потомъ, когда пришелъ въ заводъ директоръ, въ 11 часовъ утра, пивоваръ сказалъ ему что-то по-нѣмецки, но они слышали отъ надсмотрщиковъ, что пивоваръ говорилъ директору о Сластовѣ, что Сластовгь былъ пьянъ и ему грубіянилъ. Директоръ завода рабочихъ не спрашивалъ и они не слышали, чтобы спрашивалъ и надсмотрщиковъ…. Я старался, передать вамъ, Иванъ Яковлевичъ, слово въ слово свой разговоръ съ рабочими. У меня есть списокъ ихъ именъ, фамилій и откуда они жительствомъ. Я велъ разговоръ съ рабочими въ присутствіи двоихъ моихъ товарищей по курсу. Я, какъ и мои товарищи, пришелъ къ заключенію, что Сластова даромъ наказали, и наказали на всю жизнь: исключили изъ всѣхъ высшихъ учебныхъ заведеній и сослали подъ надзоръ полиціи. Институтъ каждый годъ посылаетъ на практику тридцать, сорокъ студентовъ; онъ не посылаетъ съ ними своихъ наблюдателей. Какимъ же образомъ избавиться студенту отъ случаевъ, подобныхъ случаю съ несчастнымъ Сластовымъ? И какъ оградить себя этимъ студентамъ отъ суровыхъ послѣдствій подобныхъ случаевъ?

— Правда, правда!

— Хоть не берись за практику!

— Хоть удирай изъ института!

— Этакъ будочникъ придетъ, скажетъ: такой-то сегодня на улицѣ пьянъ былъ, такъ студента сейчасъ — куда Макаръ телятъ не гоняетъ!

— Прямо на съѣденіе собакамъ отошлютъ!

— Возвратить Сластова!

— Возвратить Сластова!

Толпа загудѣла и загалдѣла громче и сильнѣе прежняго. Директоръ хотѣлъ говорить, но его не слушалй, — и онъ началъ говорить одному Могутову:

— Скажите имъ, что пусть изберутъ изъ среды себя человѣкъ пять депутатовъ, а депутаты пусть подадутъ заявленіе съ изложеніемъ всей исторіи съ Сластовымъ. Конференція разсмотритъ, — Ну, она и измѣнитъ свое рѣшеніе. — Онъ говорилъ скоро, глаза его сердито бѣгали, усы вздрагивали.

Толпа не сразу угомонилась; она притихла, когда Могутовъ началъ громко передавать слова директора, но сейчасъ же опять поднялся гамъ.

— Сейчасъ подавайте Сластова!

— Подавайте, а то плакать буду!

— Чего, плакать, — окна выставить, институтъ разнести!

— Подавай… А какъ ты его подашь, когда его нѣтъ?

— Онъ тамъ, куда Макаръ телятъ даже боится гонять!

— Нельзя подать, — надо депутатовъ выбирать!

— Выбирать, сейчасъ выбирать!

— Могутова! Могутова депутатомъ!

— Конопатова! Конопатова и Иванова!

— Я предлагаю Спѣшнева и Безносова!

— Карасева, Онуфріева и Базарова!

Гамъ и крикъ, впрочемъ, продолжались не долго, — скоро всѣ успокоились, приступивъ къ выборамъ. Выбирали, записывая на листахъ свою фамилію и фамиліи четырехъ выбираемыхъ. Листы эти при директорѣ были провѣрены, сосчитано число голосовъ и оказались избранными: Могутовъ, Конопатовъ, Спѣшневъ и Безносовъ. Послѣ выборовъ скоро всѣ разошлись, а Могутовъ, сказавъ свою рѣчь, опять стоялъ до конца сходки у стѣны и ушелъ передъ началомъ выборовъ.

Но директоръ долго ходилъ по корридору съ деканомъ и надзирателемъ.

— Надо было по телеграфу за полиціей и жандармами послать, — говорилъ деканъ.

— Я послалъ въ третье отдѣленіе, — отвѣчалъ директоръ, — но жаль, что съ письмомъ, — надо было въ самомъ дѣлѣ телеграммой.

Сходка уже кончилась, когда къ институту на рысяхъ прискакалъ эскадронъ жандармовъ съ офицеромъ и сталъ у дверей, а въ двери вошелъ полковникъ, пріѣхавшій въ фаэтонѣ. Онъ сдѣлалъ недовольную мину, когда услышалъ отъ директора, что ему, слава Богу, удалось самому потушить бунтъ.

— Значитъ даромъ изволили требовать, полковникъ? — сказалъ военный полковникъ.

— Но это къ лучшему, полковникъ, къ лучшему! — отвѣчалъ директоръ.

— Имѣю честь кланяться, полковникъ! — сказалъ военный полковникъ.

— До свиданья, полковникъ! — сказалъ директоръ.

И два полковника пожали другъ другу руки.

Одинъ вышелъ на улицу и скомандовалъ: маршъ по домамъ, — и жандармы уѣхали; а другой, надѣвая шубу, поданную ему почтеннымъ швейцаромъ, продолжалъ повторять самому себѣ:- „Надо было по телеграфу, по телеграфу!.. Скажутъ, даромъ тревожили“… Онъ отправился въ себѣ домой. Дома онъ долго не могъ успокоиться. Отъ досады и злости онъ перешелъ къ грусти на свою судьбу, на несправедливость ея въ нему. Судьба взяла его жену, оставила на его рукахъ троихъ малыхъ дѣтей, мѣшаетъ ему воспользоваться случаемъ… Потомъ онъ сталъ ходить быстро по кабинету, потомъ что-то шепотомъ заговорилъ, потомъ началъ говорить все громче и громче… Можно было подумать, что недоброе что-то творится въ его головѣ.

— Папаша, пойдемъ обѣдать, — вбѣжавши въ кабинетъ и обхвативъ его ноги ручонками, говорила маленькая, лѣтъ шести, дѣвочка, одѣтая какъ куколка, съ устремленными на лицо папаши голубенькими, свѣтлыми, полными дѣтской невинности я любви, глазками. Головка ея при этомъ совсѣмъ опрокинулась, русые волосы, мягкіе какъ ленъ, спали на бѣленькую, худенькую шейку, опоясанную узенькой черною бархатной ленточкой, на которой блестѣлъ черный крестикъ. Папаша не сразу остановился — дитя не вдругъ успокоило роившіяся въ его головѣ мысли, подъ вліяніемъ которыхъ онъ порывисто ходилъ и громко разговаривалъ, — и дѣвочкѣ пришлось скоро перебирать своими ножками и крѣпко цѣпляться кругленькими ручонками за его ноги, чтобы, не упавши, наконецъ, затормозить и остановить папашу. — Идемъ обѣдать, папаша! Дѣти уже за столомъ…. Знаешь, папаша? Я не хотѣла тебя огорчать, не говорила, что Наташа перестала слушать свою мамашу! Вѣдь это нехорошо, папа? — говорила тихо, какъ бы по секрету, дѣвочка, но голосомъ полнымъ важности и серьезности.

— Какъ же это ты допустила, что твое дитя, твое любимое дитя, тебя не слушаетъ? Не ожидалъ, не ожидалъ я этого отъ тебя, моей умненькой Лизы, моей большой Лизочки, — говорилъ папаша. Рука его гладила головку дѣвочки, лицо улыбалось, но въ голосѣ слышалась печальная нотка, подавленная грусть, проглоченныя слезы. Дитя такъ нежданно, на такой высокой нотѣ остановило бурю, клокотавшую въ немъ, такъ нежданно вызвало собой дорогой для него образъ покойной жены, что однѣ эгоистическія мысли столкнулись съ другими и, какъ два шара на билліардѣ, несущіеся съ одинаковою скоростью на встрѣчу одинъ другому, столкнувшись, мгновенно останавливаются, — тѣ и другія мысли оставили его и только слезы прихлынули къ глазамъ, но дѣтскій, тихій, серьезный и, потому, невольно утѣшающій говоръ заставилъ его проглотить слезы и улыбаться.

— Я избаловала мое старшее дитя, папа! Оно такое хорошенькое, я съ нимъ много шалю, но я уже буду меньше шалить… Папа, ты не говори объ этомъ моей дѣвочкѣ, я тебѣ такъ сказала. Ты не скажешь ей, папа?